К игровому театру. Лирический трактат - Михаил Буткевич

Начните это чудо завтра. Постарайтесь, кроме того, тихо обращаться со стульями, когда будете их переставлять, постарайтесь быть предельно внимательными друг к другу; уступайте дорогу дамам и будьте с ними невозможно вежливыми. Ариведерчи, Рома (хлопнув в ладоши). А как мы все-таки вас подобрали! Нет ни одного одинакового имени...

На другой день я облачился в парадный наряд и приехал в театр за два часа до начала. Несмотря на это несколько молодых людей были уже одеты в черно-белое и выглядели ослепительно.

А где остальные?

Мальчики в зале, ставят стулья, а девочки в гримуборной, наводят марафет и мужчин, между прочим, к себе не пускают.

Я прошел в зал. Там у ф-но на нервной почве "музицировали". Эстонец Юло импровизировал джаз, а около него стоял Владик и наигрывал то на скрипке, то на флейте. Кто-то подпевал им, кто-то ладонями отстукивал ритм на сиденье стула. Я попытался заказать музыку.

Колыбельную из "Порги и Бесс" можете?

Саматайм? Можем, — и заиграли.

А "Караван"? — сыграли и "Караван".

Подошел Олег Дружбинский во фраке и с виолончелью — все это вместе выглядело убойно: как молодожен с юной новобрачной.

Сыграйте "Элегию" Массне.

Я, Михаил Михайлович, не совсем уверен, что смогу.

А что сможете?

"Сентиментальный вальс" — Петр Ильич Чайковский! — объявил он полушутливо-полуторжественно, и полились дивные звуки — страстные, низкие, мягкие, певучие...

Какую прозу собираетесь читать?

Антон Палыча Чехова.

Какое невероятное, но какое счастливое совпадение! Вы сможете читать и играть на инструменте одновременно?

Трудно, но я могу попытаться...

— Попытайтесь. Тут — никаких сомнений: поиграйте Чайковского, прочитайте Чехова, потом опять немного Чайковского и опять Чехова, потом все вместе, — и так до упора, до победного конца. Удача обеспечена...

Настроение у меня поднималось неуклонно — все выше и выше. А когда выпорхнули на шпильках две первые ласточки из женской уборной, я возликовал — так возвышенно, так вздрюченно красивы они были. Надвигался, закипал большой праздник с его легкомысленными предвкушениями и сладостными тревогами. Нищая, совковая дольче вита.

В зале появилось несколько человек из "большого жюри" — артисты Васильевского театра. Я быстренько спровадил за кулисы своих абитуриентов и занялся артистами, ибо они мне тоже были не чужими. Так уж получилось, что тут был целый театр моих бывших учеников — от самого художественного руководителя с его режиссерским штабом до самого скромного участника массовки, "танцующего" в основном "у воды". Со многими мы не виделись два или три года, так что нам было о чем поболтать всласть и в охотку. И была радость встречи после длительной разлуки, чуть-чуть подчеркнутая и немного преувеличенная, и было нарастание все новых и новых приветствий и впечатлений (они ведь объездили к этому времени целый свет, начиная со страны, давшей миру уважаемого Пиранделло и кончая страною, подарившей России обожаемую Марианну), и, наконец, было превращение их в пеструю толпу галдящих гистрионов, самовлюбленных и самоотверженных, одинаково готовых и к преклонению других и к преклонению перед другими. Передо мной бурлила, кипела, шипела и брызгалась искрами заемного остроумия компашка знакомых артистов — точь-в-точь та же, что представала когда-то перед Гамлетом в бывшем — или небывшем? — Эльсиноре.

Появился и Гамлет — мрачный Толя Васильев. Гул затих. Все стали быстро рассаживаться вдоль стенки, на приготовленные места. Они усаживались, устраивались поудобнее, перебрасывались на ходу взглядами и репликами в пандан настроению своего Бога, и постепенно проявился более глубокий смысл предстоящих событий: ну-ка, ну-ка покажите, кто это там идет нам на смену...

У вас все готово? — недовольным и отнюдь не сладким тенорком пропел хозяин.

Конечно, — ответил я ему тихо. А потом — погромче — отчеканил в пространство:

Приглашаются все абитуриенты!

Они вышли дружно, из всех проемов сразу, стуча каблуками и каблучками по лаковому полу, нарядные и торжественные, и это был первый и, конечно, безошибочный удар. Сработал контраст.

Артисты теперь вообще одеваются, как уличная шпана, а уж Васильевские артисты, во всем подражающие своему шефу, даже в его нарочитой небрежности по отношению к своему внешнему виду, перещеголяли всех и вся. Вид их был, мягко выражаясь, будничен в квадрате — они выглядели, как нищие в новоарбатских подземных переходах: нечесаные, неухоженные волосы, серые ненакрашенные совсем или намазанные очень вульгарно лица, какие-то засаленные и потрепанные джинсы на женщинах и на мужчинах, подозрительные курточки и растянутые, обвисшие свитера в прорехах и заплатах, стоптанные, разбитые кроссовки или кеды... я понимаю, что это — мода, что они одеты ультрасовременно, но...

Но когда перед ними под ярким светом прожекторов в белом-белом зале предстали живописною группой сразу два десятка людей в изысканных и строгих вечерних туалетах (смокинговые мужчины с безукоризненными проборами и черными или белыми бабочками галстуков, похожие на дореволюционных кинороманных господ; декольтированные женщины, похожие именно на женщин, со своими тренами и шлейфами, с тщательными прическами и еле заметным макияжем, сверкающие сережками, кольцами, ожерельями и браслетами, стройные и чопорные на своих современных котурнах — высоких тонких каблуках), в зале раздался дружный, почти единодушный вздох зависти и восхищенья. И не было в этом вздохе ни малейшей презрительной мысли о старомодности, были в нем только ревность и симпатия, эта пара могучих двигателей актерского социума.

Все было готово для моего выхода.

Я вышел на середину зала и начал свою арию с верхнего "до".

Я опытный педагог. Я съел не одну собаку в этом щекотливом деле, и у меня за длинную жизнь естественно накопилось немало приемов, предназначенных для охмурения своих учеников. На режиссерских занятиях в ГИТИСе, например, я долго сидел в засаде, дожидаясь подходящего момента, а потом вдруг, как бы случайно, ни с того ни с сего прерывал течение урока и говорил небрежно: "Между прочим, именно в этой аудитории, сто лет тому назад, репетировали к экзаменам свой этюд никому еще неизвестные Сева Мейерхольд и Оля Книппер", и обязательно наступала пауза; в другой раз и в другом классе я бросал другую наживку: "На этой вот сцене Алексей Дмитриевич Попов показывал нам Лира", и поплавок опять уходил в глубину; или вот так: "Когда я учился, эта аудитория называлась "тринадцатая" и у вторых курсов считалась очень почетной. Через нее проходили все: и курс Сахновского, и курс Завадского, и курс Петрова, и курс Горчакова. Однажды здесь интеллигентнейший Андрей Михайлович Лобанов, сам чеховский персонаж, сказал своему ученику, пэтэушнику Феликсу Левину, сделавшему заявочку на рассказ А. П. Чехова "Шампанское":

Вы, Феликс, не шампанское, вы, Феликс — портвейн. Все дружно смеялись, как вы сейчас, а потом дружно задумывались: о своем институте, о своей судьбе, о своем искусстве — тоже как вы в эту минуту. (Я обратился к артистам театра). Да что там говорить! Помните, как глупо и глубоко попались вы сами, когда я притащил вас, первокурсников, сдавать первый зачет по мастерству актера в дом-музей Станиславского, в знаменитый онегинский зал. Как вы переживали! Какие были времена, какие были студенты!..

Теперь другое время — эпоха эстетического безбожия. И абитуриент теперь пошел совсем иной — трезвый, деловой, циничный, его на такие наивные штуки не поймаешь. Но я не сдаюсь, я все еще трепыхаюсь: сейчас попробую купить вас. Приготовились? Начинаем (Я присел на полусогнутых, раскинул руки, как бы показывая ими на лаковый пол). Все просто: вот по этим половицам за последние два года ступали Питер Брук, Петер Штайн, Мария и Максимилиан Шеллы, здесь бывали Любимов и Эфрос, на одном из этих стульев сидел Ежи Гротовский — не хило? — да что тут много говорить? По этим вот половицам и сейчас ходит, здесь репетирует и ведет занятия со своими артистами лучший из современных режиссеров Анатолий Александрович Васильев. (Я покосился на него исподтишка — он улыбался снисходительной, кривоватой улыбкой, но глаза... глаза его выдавали с головой: он был доволен). Здесь, в этом зале, зарождаются и разрабатываются спектакли, определяющие будущее театра на ближайшие десятилетия. Вы понимаете, куда вы попали? (Они понимали — в зале царила первобытная, доисторическая тишина, было слышно только тоненькое-тоненькое тиканье — это Васильев переводил глаза с абитуриентов на артистов и с артистов обратно на абитуриентов: тик-так, тик-так и еще раз тик-так. Я насладился этой благоуханной тишиной и пошел дальше.) Начнем с тренинга. Поупражняем свое чувство композиции. Быстро расступитесь, станьте к стенкам — так, чтобы священный этот пол предстал нам во всей своей красе. Посмотрите на лакированное пустое пространство, полюбуйтесь им и вообразите на нем красивую композицию из стульев. (Артисты тоже напряглись, хотя это задание придумано было не для них, некоторые даже привстали. Васильев подмигнул мне удовлетворенно, как кот, учуявший жирную, откормленную мышь. Все разглядывали пол, как прекрасную неизведанную страну). Первое: возьмите свои стулья и расставьте их по площадке. Так, чтобы это было красиво. Избегайте симметрии. Чувствуйте динамику их расположения. Вертите их, стулья, смелее, чтобы заиграли все ракурсы: фас, профиль, три-четверти, полный отворот задом. Полюбуйтесь на то, что получилось. Уточните пластические нюансы. Получилась действительно очень красивая композиция; все облегченно вздохнули, как после каторжной и в то же время очень приятной работы. Второе: Теперь рассядьтесь на стульях так, чтобы композиция достигла предельной выразительности. Усильте диапазон разновысотности: кто-то из молодых людей может пристроиться на полу у ног представительницы прекрасного пола, а кто-то пусть встанет во весь рост за спиной у симпатичной ему дамы. (Стало еще красивее. Дружбинский с виолончелью и фрачными фалдами сел на стул в центре, и стало невыносимо красиво). Третье: Представьтесь по очереди без лишних пауз, но не перебивая друг друга. Попадайте в тон предыдущему человеку, развивайте и варьируйте тональность "знакомства". Вот схема вашей "визитной карточки":