Тревожные сны царской свиты - Олег Попцов

В истории создания телерадиокомпании произошел еще один случай, определивший мое объективное отношение к Леониду Кравченко. Как я уже говорил, компания началась с «Радио России». Заместителем председателя Гостелерадио или, проще говоря, главным радийным начальником был в то время Анатолий Тупикин. Мы с Толей знакомы много лет. Оба ленинградцы, оба работали в обкоме комсомола. Я был секретарем обкома, а Толя Тупикин заместителем заведующего отделом пропаганды. Потом он, кажется, возглавлял отдел. Тупикин — человек хитрый. Умный, циничный, не лишенный коварства, осторожный. Прошел «от» и «до» школу партийного аппарата. Начинал в райкоме, дошел до отдела пропаганды в ЦК КПСС. Помимо профессионального навыка, выработал в себе чувство активного неприятия этой среды, продуцирующей неискренность, неверность и холопство.

Анатолий Тупикин оказался на Гостелерадио. Следуя традиционной методе, он был рекрутирован туда из недр ЦК КПСС, и было маловероятно, чтобы ощущение того прошлого мира не перенеслось в коридоры радиостанций и радиоканалов. Он, разумеется, не был нашим сторонником. Он не оказывал помощи, но я должен сказать откровенно, что если он даже мешал, то мешал сдержанно, скорее по долгу службы, чем искренне веря, что нам следует мешать. В разговорах мы были достаточно откровенны. Именно в кабинете Тупикина я узнал об истерике, которую закатил разгневанный Горбачев.

Следует сделать одно уточнение — Российское радио, работающее поначалу «на первой кнопке», сразу проявило себя, представляя слушателям более объемную, более независимую и критическую информацию о событиях, происходящих в самой стране и вокруг нее. Момент нашего эфирного рождения совпал с событиями в Литве. Мне запомнилась невероятная ситуация. Шли очередные «Новости», и наш корреспондент, находящийся в эпицентре событий в Вильнюсе в момент штурма телецентра, рассказывал о событиях с той степенью отрезвляющей правдивости, которая в буквальном смысле перечеркивала клише, по которым излагались эти же самые события на Всесоюзном радио. Сразу после нас в эфир на той же волне выходил «Маяк» — радиостанция, работа которой была эталоном для нового Российского радио. И мы никогда не скрывали этого. В момент формирования радийной команды я очень жестко и кратко сформулировал задачу, стоящую перед «Радио России»: «Наша святая обязанность научиться работать так, как работает «Маяк». А затем выиграть у него. У нас есть шанс, — объяснял я своим коллегам. — Они, то есть «Маяк», вынужденно зашорены. Мы — вынужденно свободны. Воспользуемся этим преимуществом».

И вот представьте себе ситуацию: только что в эфире отработала команда Российского радио и сообщила о штурме телецентра в полном объеме реальных событий, на который еще не решался никто и никогда. Без оговорок, московской трактовки этих событий, обычно переворачивающей сами события с ног на голову, положенных по такому случаю положительных оценок действий союзного и республиканского КГБ и ОМОНа, наводящих жутковатыми методами жутковатый порядок. Наш эфир в эти минуту воспринимался как эфир едва ли не подпольной радиостанции. А «Маяку» тотчас, через крошечную музыкальную паузу о том же самом велено говорить прямо противоположное. А слушатель один и тот же. Вы можете представить настроение людей, афиширующих себя как самая динамичная и правдивая команда! Радийная смена «Маяка» поступила мужественно. Они вышли в эфир и сказали: «Вы только что прослушали информацию о событиях, происходящих в данный момент в Вильнюсе. Мы не станем ее повторять. Более свежей информации пока нет…» Это был поступок, поступок мужественный, поступок журналистской солидарности. Трудно сказать, этот ли факт или какой другой привел Горбачева в бешенство. Он окрестил наше радио «вражьим голосом» и потребовал от Кравченко Российское радио закрыть. Надо отдать должное Леониду Кравченко. Он стерпел гнев Горбачева. В такие минуты президент СССР был почти невменяемым, срывался на крик, матерился, не очень оберегая достоинство человека, с которым вел разговор.

— Ты можешь закрыть, заглушить их? — орал Горбачев.

— Не могу, — отвечал Кравченко.

— Тогда загони их за Можай, чтобы никто не слышал этого вражьего голоса.

На следующий день после скандала в высоковластных кабинетах Сергея Давыдова, руководителя Российского радио, пригласили к Тупикину, где нам был предъявлен ультиматум. Чуть позже Тупикин позвонил мне, предвосхитив свой монолог словами: «Старик, ты должен меня понять. Я выполняю указание руководства. В душе я с вами, но меня обязали передать тебе требование Кравченко: либо вы остаетесь на первой кнопке и все ваши материалы проходят через нашу программную редакцию и только с ее визой принимаются в эфир, или мы вас переводим на «волну», соответствующий диапазон, вы будете работать «на третьей кнопке». Предупреждаю, ваша аудитория кратно сократится». В магазинах продавались эти трехпрограммники, которые без какой-либо настройки переключали вас на один из трех диапазонов. Они работали как обыкновенные репродукторы. В СССР владельцами таких приемников была лишь пятая часть населения страны. В то время как проводное радио, иначе говоря, первая программа практически звучала в каждом доме, на каждой кухне. Итак, нам надлежало сделать выбор: либо цензура, но массовое распространение, либо свобода в пределах резко сократившейся аудитории.

Я немедленно собрал своих коллег. Ультиматум — дело серьезное. Мы подумали, взвесили все «за» и «против» и выбрали второй вариант. «Свобода и воля превыше всего» — этими словами я завершил наш тайный совет. С этого момента «Радио России» слушали, как некогда радиостанции «Свобода», Би-би-си, «Голос Америки». Я сам наблюдал подобные сцены. Стоит на железнодорожном переезде «жигуленок», двери распахнуты, вокруг человек 5–6, приемник работает, слушают информационную программу Российского радио. На дворе стоял 1991 год.

Сейчас, мысленно возвращаясь в те дни, мы оцениваем их как дни романтизма и политической наивности. Еще не испарилось, еще жило в нас стремление «служить идее, отечеству». И многое другое, что осталось в нас и еще готово было сопротивляться непривычно враждебной нашему существу реальности. Иные времена, и мы иные. Никто еще не знал, как должно быть. Одно ясно: непременно по-другому, не так, как было. Вот и вся философия.

А если говорить серьезно, людям, приглашенным в компанию, предлагалось начать новое масштабное дело. Соответственно с более высоким творческим статусом в этом деле. Им предлагалось более широкое поле для проявления своих возможностей, своей самостоятельности, профессионального «я». Но столь же верно им предлагалось рисковать: никаких гарантий, все начинаем с нуля. Они должны были покинуть насиженные, привычно-благополучные места. Какой же во всем этом романтизм? Им предлагали рискованную затею — стать независимыми. Никаких сверхзарплат. Весь капитал в одном слове — свобода, которую придется самим и защищать, но с правом делать это открыто и осознанно. И они на это решились. Мы все рисковали одинаково. Самые высокие начальники, менее высокие, средние. Высокие творцы и высокие технари. Это был замысел, главный импульс, делающий группу людей командой: равенство риска.