Вопросы жизни Дневник старого врача - Николай Пирогов

Ненависть или, по крайней мере, неприязнь сельского люда к их саксам начала проявляться к концу 1830–х годов, преимущественно во время голодовки, и тогда же слышнее заговорили и о недостатках, пробелах и промахах в аграрном деле. Русские, знакомые с устройством сельского люда в Прибалтийском крае, заговорили первые, что нищета и недовольство зависят не от лености и тупоумия народа, а оттого, что его обезземелили при эманципации. Это так; но наши народолюбцы забыли, и теперь еще забывают, что за 60 и более лет тому назад у нас иначе и невозможно бы было освободить крестьян от крепостной кабалы, как оставив всю землю за помещиками. Крепостники и крепостничество того времени были не чета нынешним.

В Лифляндии я слыхал от старожилов, что Александр I, освободив крестьян в Прибалтийском крае, хотел было испробовать эту меру и в соседней Псковской губернии; но по приезде в эту губернию был предуведомлен рижским генерал — губернатором Паулуччи о заговоре против жизни императора; сбирались будто бы отравить его ядом.

Заговор устрашил будто бы императора, и намерение эманципиро — вать псковских крестьян было оставлено.

Какими бы ни были отношения крестьян к интеллигенции Прибалтийского края в начале и середине 1830–х годов, то верно, что ни

крестьяне, ни горожане, ни интеллигенция остзейских провинций в то время не питали расположения и симпатии ни к чему русскому. По — эстонски русские и татары имели одно и то же название; русский язык в школах был в пренебрежении, и им, конечно, по вине самого правительства, никто не занимался; русское общество, и без того малочисленное, оставалось совершенно изолированным. Только наш профессорский институт как будто намекал на некоторую связь прибалтийской интеллигенции с нашею отечественною. Край управлялся своими провинциальными законами, ландтагами, ландратами и т. п. Даже деньги были провинциальные, sui generis, кожаные и картонные. Нам выдавали жалованье из уездного казначейства пачками кожаных и картонных четырехугольных листков величиною в обыкновенные визитные карточки.

Не знаю, кто — городские или губернские власти и общества имели право выпускать эту монету; но она не была свыше 2–х рублей (четвертаков) и ниже 50–ти копеек (ассигнациями]). Немудрено, что о русских законах и русском правосудии имелось в крае весьма нелестное понятие.

Мойер, проходя однажды со мною по улице, увидал чухонца, колотившего напропалую палкою свою лошаденку; она застряла в грязи с возом дров. Смотрю — мой Мойер, всегда спокойный и разумный, вдруг бросается на мужика и дает ему несколько подзатыльников, что — то крича по — чухонски и, очевидно, заступаясь за несчастную лошадь. Я стою на тротуаре и смотрю с удивлением на эту неожиданную сцену.

Мойер, возвратившись ко мне, говорит: «So ist mit Gerechtikeit in Russland»(Таково правосудие в России (нем.)).

«Значит, — подумал я, — по — твоему, не тот виноват, кто человека бьет за лошадь, а тот, кто этого не допустить не в силах».

«Herr Doktor Wachter, Sie sind du mmer, als die russischen Gesetze dieses erlauben» [230], — говорил на своих лекциях другой профессор.

Это был оригинал, закоренелый немец, остроумный и даровитый, с необыкновенною памятью (он наизусть почти знал «Оберона» Вилан — да), но горький пьяница, профессор анатомии Цихориус, старый холостяк, день и ночь сидевший у себя в доме с закрытыми ставнями. День и ночь горела свеча. Вместо мебели сложены были в комнатах груды порожних бутылок. Вот этот гений и находил, что его прозектор, австриец д — р Вахтер, превзошел ту степень глупости, которая допускается русскими законами.

А д — р Вахтер отвечает ему: «Herr Hofrath, ich kenne die russischen Gesetse nicht»[231].

Вот как жили при Аскольде наши деды и отцы!

Уже, кстати, о д — ре Вахтере. Он был моим приятелем, насколько 5060–летний, старого покроя, австрийский подданный мог быть приятелем русского юноши, искавшего прогресса чутьем.

И после, когда я сделался профессором в Дерпте, я был единственный из профессоров, которого навещал и с которым знаком был д — р Вахтер. Как кажется, именно австрийское Вахтера происхождение и католическое вероисповедание и были мотивами нашего сближения. Протестанты, северяне, доктринеры смотрели свысока на австрийского лекаря — католика, не учившегося в немецком университете. «Isti propheti»1, — называл он их мне на своем латинском диалекте, завидев где — нибудь профессора.

Д — р Вахтер после отставки Цихориуса читал анатомию по найму и был действительно чудак не малой руки. Он выстроил себе какой — то невиданной архитектуры дом, похожий на восточные дома, с плоскою крышею, углубленный в землю, одноэтажный, кирпичный, окнами только на двор, а с улицы представлявшийся проходящим низкою и глухою кирпичною стенкою. В этом жилище д — р Вахтер обитал с своею небольшою семьею; вставал очень рано, пил вместо кофе и чая водку, закусывал ячменною кашею, брал в зубы спичку вместо сигары и отправлялся в анатомический театр, где один, без помощников, препарировал и читал лекции громко и внятно, шокируя и смеша слушателей своим австрийским диалектом. Со мною, где и как только можно, Вахтер говорил по — латыни, отпуская при каждом удобном случае какой — нибудь латинский экспромт. Заметит ли доктор, что я остановился, идя с ним по улице, и отхожу за малою нуждою за угол, он также останавливается и, смотря на оставшиеся от исполнения натуральной повинности следы, непременно напомнит мне: «Littere scripte moment»2. Увидит ли доктор где — нибудь собравшихся на улице баб, он непременно скажет мне:

Quando conveniunt Catherina, Rosina, Sybilla, Sermonen faciunt Et de hoc, et de hac, et de illa3.

Д — р Вахтер был и анатом, и врач — практик; делал операции, на которых я ему обыкновенно ассистировал; лечил большею частию в домах кнотов, ремесленников низшего разряда.

Студенты пускали в ход множество забавных анекдотов из практики д — ра Вахтера. Как он, например, уверял своего больного, что у него солитер4 стал поперек кишки, а прописанное лекарство непременно поворотит глисту и распрямит ее в длину.

Но лекарств из аптеки д — р Вахтер не любил прописывать и предпочитал им, где только можно, домашние; из них любимым для д — ра был ромашковый чай. Рассказывают, что позванный однажды ночью к труднобольному, д — р Вахтер идет прямо к постели, стоявшей во мраке, и прямо дает больному свой обыкновенный совет: «Trinken Sie mal Hamomillenthеe, es wird schon gut werden»1, — а затем щупает пульс и, не нашед его на похолодевшей уже руке, спокойно извиняется: «Ah, so! Verzeihen Sie, Sie sind schon todt»2.

Таков был Вахтер. Но пусть верят или не верят мне, а я полагаю, что он, Вахтер, принес мне своими анатомическими демонстрациями пользы не менее знаменитого Лодера. Немало из слышанных мною в немецких и французских университетах приватных лекций (privatissi — mum) не принесли мне столько пользы, как privatissimum у Вахтера: в первый же семестр моего пребывания в Дерпте Вахтер прочел мне одному только вкратце весь курс анатомии на свежих трупах и спиртовых препаратах. С тех пор мы и стали приятелями.