Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

Фавст Меровейский при дворе царя московского был безудельным князем, как и Андрей Курбский, что не могло не быть замечено Иваном Грозным. Но уделы князей Меровейских не упоминаются ни в каких источниках. Значит ли это, что князья Меровейские были захудалым, вымирающим родом? Если так, то они вымирали всегда и продолжают вымирать, когда процветающие роды уже вымерли. Удел князей Меровейских был не то что засекречен; упоминать его всуе было не принято, не принято до сих пор, ибо этим уделом была Святая Русь или Меровия, царство мира и меры, отвеивающей греховный хаос. Потому-то в русском языке и «Рим» анаграмматически совпадает с «миром», на что обратил мое внимание Платон Демьянович, когда я в первый раз увидел его воочию. Тайным царем Третьего Рима мог быть только князь Меровейский, и в этом смысле на Руси всегда был тайный царь, которого сравнивают со скрытым имамом у шиитов. Но с другой стороны, имя этого царя должно быть Иван (анаграмма слова «Вина», а где вина, там покаяние; вот почему говорят «русский Иван»: Третий Рим стоит до Страшного суда, чтобы каяться). Это наводило Ивана Грозного на мысль, вполне определенную. Курбский попрекнул его сомнительным происхождением. «Бог наш Троица, – ответил ему Иван Грозный, – Им же царие величаются». Таким образом, самодержец происходит от Бога по имени Троица, ибо Троица анаграмматически читается «То Цари». Вот о чем идет тайный спор между князем и царем. Курбский первый сослался на Троицу: «Да и ныне не мни мене молчаща ты о сем: до скончания моего буду непрестанно вопияти со слезами на тя безначальной Троице, в нея же верую и призываю в помощь херувимского владыки Матерь, надежду мою и заступницу, владычицу Богородицу и всех святых избранных божиих, и государя моего праотца князя Феодора Ростиславича, иже целокупно тело имеет, во множайших летех соблюдаемо и благоухания, паче же аромат, от гроба испущающе…» Но целокупно тело имела и усопшая жена Ивана Марфа Собакина, и не Фавстов ли эликсир сохранил ее в нетлении на 360 лет. «Ты величаешь государем своего праотца Феодора Ростиславовича, пусть святого, и жалуешься на царя Троице, а Троица и есть отец царя», – вот что, в сущности, внушает Курбскому Иван. Курбский бежал, Фавст при дворе, но что, если он остался… в роли Курбского? Не станет ли царь Иван IV вечным царем Руси, если выпьет эликсира, которого не дает ему Фавст Меровейский, злоумышляющий на царя со своим сородичем Курбским? Вот за что Фавст был обезглавлен Иваном Грозным.

Но и царь Иван Васильевич Грозный не решился совершенно искоренить род князей Меровейских, чтобы Русь не распалась без меры и мира. У Фавста были сыновья. Царь оставил их род, их кровь, и даже имя их отца, записав их не Меровейскими, но Фавстовыми. Так и повелись на Руси дворяне, о княжеском происхождении которых все знали, но предпочитали не упоминать, боясь незнамо чего. Так повторилась история Темрюковых и Темляковых. Другая ветвь Меровейских-Фавстовых утратила дворянство, вписалась в духовенство, и ее отпрыски назвались Чудотворцевыми, а это родовое прозвание как раз и переводилось на французский: De la Merveille.

Обезглавленный Фавст начал являться еще при жизни Ивана Грозного, и видели его с головой на плечах как ни в чем не бывало. Этого Фавста и заклинал перед смертью Иван Грозный шахматными фигурами, но Фавст не ответил на его немую мольбу, и царь Иван умер: король без ферзя потерпел вечный мат. Зато впоследствии не было на Руси ни одного царствования, при котором Фавст хоть раз не явился бы при дворе. По моим сведениям Екатерина II (тогда еще царевна) сама пригласила Фавста в свои интимные покои, где имела с ним еще более интимный разговор. Екатерина только что получила от императрицы Елизаветы через свою приближенную камер-фрау Чоглокову индульгенцию на супружескую измену и даже прямое предписание забеременеть от кого угодно, если это невозможно от законного супруга (будущего Петра III). Екатерина обратилась к Фавсту с вопросом, знакомым ему со времени Ивана Грозного: как зачать от Крови Истинной? При этом она кокетливо смотрела на седовласого богатыря, как бы вопрошая, на что способен он сам в свои двести с лишним лет при голове, говорят, некогда отрубленной.

– Ma medecine peut guérir la stérilité, madame, si vous êtes sterile, – ответил Фавст на неожиданно изысканном французском языке с несколько архаическим призвуком. – Mais la conception provient de Dieu[2].

– Et vous, monsieur, ne pouvez-vous pas substituer le bon Dieu dans ce cas délicat?[3] – спросила ученица французских вольнодумцев.

Фавст молча улыбнулся и дал Екатерине какие-то капли (по слухам, не столь достоверным, даже сделал ей какую-то инъекцию, как сказали бы теперь), после чего цесаревна действительно забеременела, и родился император Павел со всеми странностями своего царствования, полу Гамлет, полу Иван Грозный, к тому же гроссмейстер Мальтийского ордена, то есть иоаннитов, чей покровитель Иоанн Предтеча с отрубленной головой. Хоть Фавст и отказал Екатерине в ее конфиденциальной просьбе, он дал ей или впрыснул некое снадобье, а фавстовские снадобья чудодейственны, так как в них есть капля Истинной Крови; говорят, Фавст иногда добавлял в свои эликсиры свою собственную кровь.

В девятнадцатом веке о явлениях Фавста при дворе нет речи, хотя это не значит, что не было самих явлений, просто говорить о них стало дурным тоном: представьте себе русского шестидесятника, говорящего о живом Фаусте. В то же время учение Николая Федорова о воскрешении мертвых отмечено явным влиянием Фавста, по крайней мере, слухами о нем. Впрочем, в конце девятнадцатого – в начале двадцатого века толки о великом русском алхимике касаются скорее взрывчатых веществ, отсюда смертельное томление Раймунда Заблоцкого, тоскующего по встрече с Лесным Старцем, но взрывчатое странным образом сочетается с воскрешающим (мадам Литли и М. Vedro). Эту линию я предпочел обойти в моей книге по возможности избегая событий двадцатого века.

Сказка у меня сказывалась нескоро, как нескоро и дело делалось. Книга «Русский Фауст» вышла лишь в 1989 году. Раньше она наталкивалась на цензурные препоны, вежливо называемые редакционными или издательскими. Представляю себе, что было бы, если бы книга вышла хоть на пять лет раньше, а если на десять, а если на пятнадцать… Но тогда это была бы другая книга, ибо, пока книга лежала в редакции, я вносил в нее изменения, а от изменений проистекали новые трудности. Книга вышла слишком поздно, хотя раньше выйти не могла. В перестроечном угаре на нее не обратили внимания, и она затерялась в пестром хламе книжных развалов. Гонорар за книгу был настолько ничтожен, что о нем не стоило говорить. Меня это не особенно огорчило. Я был рад, что могу теперь всецело сосредоточиться на Чудотворцеве. Я срочно перевел с английского книгу под броским названием «Все об ангелах» и запасся кое-какими деньгами. Дело в том, что денежные поступления в конвертах, до сих пор приносимые Клер с неизменной регулярностью, вдруг прекратились. Может быть, это произошло от инфляции. Прежние сто пятьдесят рублей превратились в копейки. Вместо них нужно было приносить что-то вроде миллиона. Может быть, мой меценат, пожелавший оставаться неизвестным, разорился? Но дед Параскевин вел прежний образ жизни, жил, пожалуй, даже шире прежнего, насколько это возможно, когда тебе за восемьдесят; подражая новым русским, он даже окружил свой по-мочаловски обширный участок стенообразным забором из металлических листов. Или Николай Филаретович окончательно поставил на мне крест, когда моя книга вышла, ничего не изменив в моем положении? Я недолго раздумывал об этом, тем более что вскоре появилась мадам Литли с тремястами долларами за комнату, которую она у меня снимала. Деньги приносила мне все та же Клер каждый месяц все с той же аккуратностью, даже если мадам Литли в течение этого месяца ни разу не заглянула в комнату Она вообще отсутствовала подолгу, и в ее отсутствие мы жили с Клер по-прежнему Ни Клер, ни тем более я сам не решались обсуждать между собой вопрос, когда же ее дед, наконец, умрет, чтобы нам пожениться. Но я чувствовал: что-то тяготит мою Клер. Регистрация брака и модное теперь церковное венчание были для нее предметом сокровенных мечтаний. Она не могла желать смерти деду, но… но… но… Это немое «но» походило на понукание клячи-судьбы. За прошедшие годы я совершенно поседел, а Клер совершенно не менялась. Право, она была такой же, как в двадцать лет. Однажды на улице я встретил деда Параскевина, и что-то в его внешности поразило меня. Дело было даже не в том, что он шел, правда, с массивной тростью, но твердой поступью и нисколько не горбился. Я подумал о Клер. В ее чертах проступало необъяснимое сходство с дедом, хотя ему должно было стукнуть девяносто лет, а ей не было еще сорока.

После моей рецензии на спектакль «Троянова тропа» ко мне зачастил Всеволод Викентьевич Ярлов, влиятельный руководитель театра «Реторта», куратор неких эзотерических программ, словом, гроссмейстер Ярлов. Он не отказывался от намерения приобрести мой ветхий домишко, предлагая мне взамен недвижимость, где я только пожелаю, скажем, в Пиренеях. Ярлов предлагал также профинансировать («проплатить», как он выражался) и мою биографию Чудотворцева; я упорно отказывался, может быть, потому, что мне хватало трехсот долларов от мадам Литли, но, когда Ярлов предложил издать жизнеописание Чудотворцева в издательстве театра «Реторта», я не мог пренебречь таким предложением и вступил с ним в переговоры, что дало повод Ярлову посещать меня чаще. Ярлова неизменно сопровождал мой молодой двойник, так называемый Федорыч. Я невольно приглядывался к нему, и мне иногда казалось, что он моложе, а иногда, что старше своих лет. «Молодой человек трудной судьбы», – говорил о нем Ярлов, и я думал, не вышел ли он только что из лагеря, а может быть, скрывается от призыва в армию. Ярлов спрашивал, не сдам ли я Федорычу комнату; я отказался, сославшись на то, что комната уже сдана, хотя не сомневался, что Ярлов платил бы мне не меньше, может быть, больше (я догадывался, кто мне приплачивает за мою рецензию через мадам Литли), но деньги от Ярлова меня настораживали. Не приобретает ли он таким способом какое-то право, пусть моральное, не только на мою работу, но и на мой дом? Моя антипатия к Ярлову дошла до настоящего отвращения, когда я понял, кого мадам Литли называет «мосье Жерло». Мне же самому в фамилии «Ярлов» отчетливо слышалось «лярва».