Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

В искренности суждений обоих, ничего для себя не искавших, трудно сомневаться.

Итак, можно казаться, быть может, и не без оснований, весьма посредственным человеком в своей частной жизни и быть в то же время великим и необходимым даже для жизни всего человечества. Правда, такая возможность по плечу только одним монархам – вернее, лишь самодержцам, но именно в ней и кроется их значение. Император Николай Александрович благодаря своей мягкой натуре обладал, как и все подобные люди, человеческими качествами, притягательными в частной жизни, но, быть может, и ненужными для выдающегося русского самодержца, и все же его благодетельное значение не только для России, но и для всех стран было громадно и незаменимо. Этого значения упорно не понимали все те, кто его устранил. Лишь став на его место, они сейчас же почувствовали свое ничтожество. «Жалкий, маленький, армейский полковник» оказался недосягаемо великим по сравнению не только с ними, но с выдающимися деятелями других стран. Все их усилия достичь общего благополучия без русского царя ни к чему не привели и не приведут.

В этом отношении особенно показательно мнение современного выдающегося политического мыслителя Ферреро Гульемо, которого трудно заподозрить в «самодержавных» убеждениях. «В течение целого века, – пишет он в своей длинной статье, – на праздник всеобщего процветания, Европа и Америка были только приглашенными и почти что паразитами у русских царей. Эта огромная империя была охранителем порядка и мира также и в Азии. Но теперь никто больше не думает о царской России, как будто бы по примеру Римской или Византийской империй она окончательно исчезла. И все же последствия ее крушения начинают себя давать чувствовать. Что особенно ужасно для всего мира, это не то, что Советы поселились в Кремле, а то, что там нет больше царей. Советы, вероятно, окажутся только метеором, но с тех пор, как в течение 15 лет русские цари не дают Европе и Азии подарков мира и порядка, опасения войны и беспорядков только увеличиваются, а прежние, вечно приглашенные ими на празднество процветания гости рискуют умереть с голоду, и, когда их могущественный хозяин разорился…» (Illustration, 21 Janv., 1933.)

Я лично постоянно чувствовал значение государя для моей Родины и потому, общаясь с ним, даже в самой нейтральной обстановке, всегда испытывал не только некоторую застенчивость, но и порядочное смущение.

Мне думается, что и другие, даже люди ему враждебные, находясь вблизи его, испытывали подобное же чувство: присущее ему величие сана, несмотря на всю его поражавшую внутреннюю и внешнюю скромность и малый рост, невольно сказывалось на всяком собеседнике.

Но это мое смущение все же не мешало мне быть с ним откровенным, в большинстве случаев естественным и не заставляло опасаться навлечь на себя чем-либо его недовольство – настолько человек, и человек всегда доброжелательный, отзывчивый и простой переживал в нем монарха.

Сколько раз, возвращаясь в моей памяти к счастливым, а порою и тяжелым дням, проведенным мною вблизи царской семьи, я намеревался передать тебе, да отчасти и другим, с достаточной силою мои впечатления об этих незабываемых, ушедших от нас навсегда людях!

Намеревался, часто даже начинал и – всегда откладывал: только под старость убеждаешься, как бесконечно трудно запечатлевать в слове даже самое незначительное мгновение не только внутренней, но и внешней жизни. В молодости все кажется легко и возможно, на все, думается, хватит с избытком времени, а всегда оказывается уже поздно, да и какими бледными, мало говорящими, даже лишними представляются нам зачастую потом наши желания не только юных, но и зрелых годов.

Нет, верно, только одна волшебница – наша собственная память – способна восстановить минувшую жизнь с прежней красочностью и с прежним для нас напряжением.

Малейший, когда-то прозвучавший звук, едва уловимый, но сразу оживляющий тогдашнюю картину, затих, и тысячи других мелких ощущений – все в ней отзывается с силой, необходимой для полноты собственных переживаний, но и невозможной для слова, обращенного к другим.

Вероятно, наша память порядочно ревнива, что не очень позволяет нам делиться даже с близкими людьми всем тем, что она нам дает. Быть может, она по-своему и права, заставляя нас сохранять лишь для самих себя наши самые тонкие ощущения, могущие показаться смешными и ненужными для других. И все же как порою бывает обидна наша подобная беспомощность…

Император Николай Александрович вступил на престол очень молодым, когда ему было всего 26 лет. Он был на два года старше меня. Внешность его известна более или менее всем – ее довольно хорошо передают и разнообразные фотографии. Из имеющихся портретов, всегда глубже, чем фотографии, схватывающих внутренний облик человека, более схожий, пожалуй, был написан Серовым. Но он написан сравнительно давно и для последних годов нуждался бы в некоторых исправлениях. Говорили, что этот портрет не нравился императрице, знавшей, конечно, лучше художника внутренний мир своего супруга.

Мальчиком государь был очень красив и привлекателен, немного женственен; потом он возмужал, подурнел, но остался таким же ловким и сильным, как в молодости. Мне приходилось встречаться с ним в ту его юношескую пору, когда он еще не носил бороды, а лишь почти незаметные «баки» около висков. Тогда он очень напоминал своим лицом, но не фигурой, конечно, юного графа Л. Н. Толстого из 50-х годов, изображенного артиллерийским офицером в накинутой на плечи шинели. Это сходство оказалось и для меня совсем неожиданным.

Бородка, хотя и небольшая, порядочно старила государя и, по-моему, в общем, ему не шла. Но любя до болезненности, как и его отец, все свое национальное, он считал бороду принадлежностью всякого русского.

В полную противоположность своему брату великому князю Михаилу Александровичу, никогда не обращавший внимания ни на свою внешность, ни на внешность других, он все же сильно не одобрял возникшую среди многих гвардейских офицеров тогдашнюю англо-американскую моду сбривать себе дочиста усы. Насколько я помню, высшим гвардейским кавалерийским начальством было даже отдано распоряжение, чтобы офицеры не следовали этой чужеземной моде, предоставив ее лишь желающим «штатским»…

Как и его отец, император Александр III, государь Николай Александрович не любил стесняющей его движения одежды и предпочитал в домашней жизни старую, поношенную, подвергавшуюся из-за этого частым починкам. Являвшихся к нему лиц он принимал в своем кабинете, также одетый совершенно просто: или в серой тужурке или, иногда, в шелковой малиновой рубашке стрелков императорской фамилии, которую он очень любил, потому что она была не только удобна, но и национально-русская.