Матрица. История русских воззрений на историю товарно-денежных отношений - Сергей Георгиевич Кара-Мурза
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот читаем у крестьянского поэта Николая Клюева:
Ваши черные белогвардейцы умрут
За оплевание Красного Бога.
За то, что гвоздиные раны России
Они посыпают толченым стеклом.
Как же стоит вопрос? Главный конфликт – не в столкновении большевиков с той организацией (церковью), в которой оформлялись конкретные конфессии. Хотя это было, конечно, драматическое столкновение. Но несравненно более глубокой является борьба внерелигиозного мироощущения с любым религиозным чувством. Такой борьбы большевики не вели, а вот рыночное общество ведет ее с самого своего возникновения.
Революционный подъем породил совершенно необычный в истории культуры тип – русского рабочего начала XX века. Этот русский рабочий, ядро революции, был прежде всего культурным типом, в котором православие и Просвещение, слитые в нашей классической культуре, соединились с идеалом действия, направленного на земное воплощение мечты о равенстве и справедливости.
Сохраняя космическое чувство крестьянина и его идущее от православия эсхатологическое восприятие времени, рабочий внес в общинный идеал равенства и справедливости вектор реального построения на нашей земле материальных оснований для Царства справедливости. Эта действенность идеала, означавшая отход от толстовского непротивления злу насилием, была важнейшей предпосылкой к тому, чтобы ответить на мятеж «детей Каина» вооруженным сопротивлением[98].
Историк А.С. Балакирев говорит об «атмосфере напряженных духовно-религиозных исканий в рабочей среде», которая отражена в исторических источниках того времени. Он пишет: «Агитаторы-революционеры, стремясь к скорейшей организации экономических и политических выступлений, старались избегать бесед на религиозные темы как отвлекающих от сути дела, но участники кружков снова и снова поднимали эти вопросы. “Сознательные” рабочие, ссылаясь на собственный опыт, доказывали, что без решения вопроса о религии организовать рабочее движение не удастся. Наибольшим успехом пользовались те пропагандисты, которые шли навстречу этим запросам. Самым ярким примером того, в каком направлении толкали они мысль интеллигенции, является творчество А.А. Богданова» [308].
Эти духовные искания рабочих и крестьян революционного периода отражались в культуре. Здесь виден уровень сплоченности и накал чувства будущих «красных». Исследователь русского космизма С.Г. Семенова пишет: «Никогда, пожалуй, в истории литературы не было такого широчайшего, поистине низового поэтического движения, объединенного общими темами, устремлениями, интонациями… Революция в стихах и статьях пролетарских (и не только пролетарских) поэтов… воспринималась не просто как обычная социальная революция, а как грандиозный катаклизм, начало «онтологического» переворота, призванного пересоздать не только общество, но и жизнь человека в его натурально-природной основе. Убежденность в том, что Октябрьский переворот – катастрофический прерыв старого мира, выход «в новое небо и новую землю», было всеобщим» [309].
Религиозными мыслителями были многие деятели, принявшие участие в создании культуры, собиравшей советский народ, – Блок и Брюсов, Есенин и Клюев, Андрей Платонов и Вернадский. Великим еретиком и богостроителем был М. Горький, которого считают одним из основателей советского общества. В своей статье о религиозных исканиях Горького М. Агурский пишет, ссылаясь на исследования русского мессианизма, что «религиозные корни большевизма как народного движения уходят в полное отрицание значительной частью русского народа существующего мира как мира неправды и в мечту о создании нового “обожженного” мира. Горький в большей мере, чем кто-либо, выразил религиозные корни большевизма, его прометеевское богоборчество» [310].
Посмотрим вперед. Поколение, рожденное в 1935–1945 гг., уже освоило рациональность и логику Просвещения, тянулось к науке, но, похоже, в подсознании сохраняло многие старые нормы и образы. Была инерция неявного народного православия – от родителей и от родственников, вернувших с войны, хоть и атеистами. Но мировые войны покрывали людей особым небом.
Историк-марксист Гобсбаум пишет: «Короткий двадцатый век был временем религиозных войн, даже если наиболее воинствующие и наиболее возалкавшие крови среди этих религий были светскими идеологиями, уже собравшими урожай в девятнадцатом столетии, такими как социализм и национализм, имеющими в качестве богов либо отвлеченные понятия, либо политических деятелей, которым поклонялись как божествам. Вероятно, что те среди этих культов, что достигли предела, уже начали клониться к закату после конца холодной войны, включая политические разновидности культа личности, которые, как и вселенские церкви, сократились до разрозненных соперничающих сект» (см. [311]).
Но большевики были единственной партией, которая боролась за скорейшее восстановление правового, государственного характера репрессий – вместо политического, партийного и религиозного. Я лично, на основании чтения исторических материалов, пришел к выводу, что из всех политических течений, которые в то время имели шанс прийти к власти в России, большевики в вопросах репрессий были наиболее умеренными и наиболее государственниками. А государственные репрессии всегда наносят народу меньше травм, чем репрессии неформалов.
Это была напряженная работа. В высшим эшелоне власти непрерывно изучали реальность и разрабатывали решения: в 1922 г. церковный вопрос был включен в повестку 24 заседаний политбюро ЦК РКП(б). Это был важный шаг с обеих сторон.
16 февраля 1923 г. патриарх Тихон написал: «Я признаю свою вину перед Советской властью в том, что в 1918 г., по осень 1919 г., издал ряд посланий контрреволюционного характера, направленных против Советской власти… Я признаю, что мое послание от 19/I 1918 г. заключало в себе анафематствование Советской власти»[99]. А 16 июня 1923 г. он заявил: «Я отныне Советской Власти не враг». Затем 28 июня патриарх издал послание, в котором говорилось: «Я решительно осуждаю всякое посягательство на Советскую власть, откуда бы оно ни исходило». Он произнес проповедь, осудил всякую борьбу против советской власти и призвал церковь стать вне политики (см. [312]). Конфликт большевиков и церкви угас и остался в латентном состоянии.
В послевоенном периоде нам уже казалось, что в 1920-1930-е гг. быстро находили хорошие решения, а граждане и коллективы с энтузиазмом выполняют задачи. Сейчас мы видим, какие препятствия, ошибки и даже угрозы возникают в процессе разрешения проблем. Но мы еще не чувствуем, в каких дебрях продирались наши прадеды и деды. Достаточно задать себе простой вопрос: могло ли реально советское правительство, сидящее в Петрограде и Москве, – без аппарата, без денег (банки отказывались оплачивать счета правительства), без кадров и без связи – создать в одночасье мощные всеохватывающе службы? Например, могла ли бы власть провести по всей стране массовые репрессии? Спросим друг друга: сколько сотрудников насчитывала ВЧК, скажем, в начале 1918 г.? Число сотрудников ВЧК в конце февраля 1918 г. не превышало 120 человек, а в 1920 г. 4500 – по всей стране.
Наивно думать, что местные
