Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Поэтому после его глубокой религиозности и покорности воли Божией, а также и его удивительно любовного и доверчивого отношения к бесхитростным простым русским людям являлось постоянное сознание лежащего на нем царского дома и чувства единоличной ответственности перед Богом и историей и всеми подвластными ему людьми. Отсюда главным образом вытекало и его крепкое убеждение в необходимости для православной России самодержавного монарха – природного, надпартийного вождя своей Родины, который не вправе уклоняться от возложенного на него бремени, передавая другим хотя бы часть своих священных прав и обязанностей. Такая передача в его глазах являлась бы лишь источником пагубной борьбы партий, несправедливым возвышением одних в ущерб другим и сводила бы на нет весь смысл его служения.

Все эти главные черты характера государя, в благородстве которого нельзя отказать и которые могли бы быть выражены тремя словами старого, любимого массой народа политического исповедования: «православие, самодержавие и народность», подвергались почти постоянно насмешкам со стороны «передовых» людей того времени, стремившихся к власти.

Его любовь и приверженность к простому, мало просвещенному науками, но верующему и непритязательному народу объяснялась ими лишь как его собственная «удивительная ограниченность», его глубокая религиозность и сознание человеческого несовершенства и бессилия назывались у них, без всякого вдумывания в эти понятия, то «мистицизмом», то фатализмом, то «смешным простонародных суеверием».

Крепкое верование государя в превосходство самодержавного образа правления для России вызывало больше всего злобных осуждений. Это было «позором всей Европы», «пережитком средних веков, даже в Азии давно отброшенном», «упрямством недалекого человека» и «отвратительным нежеланием поступиться своею властью на благо всех». К этим крикам «передовых» людей присоединялось и большинство просто обывателей: «Ну, чего он действительно упрямствует, – говорили они, – дал бы уж им это ответственное министерство и не урезанную конституцию, да и жил бы себе беззаботно царем и еще считался бы самым просвещенным монархом в России…»

Кого, даже крепко державшегося за власть, могли не смутить эти заманчивые слова. Они все же не смутили, вплоть до собственного отречения, «слабого», «вечно колеблющегося», «действующего лишь по чужой указке» императора Николая II. Все это доказывает как непоколебимую его преданность им осознанного долга, так и глубокую продуманность и верность его политических убеждений. Всякий знает, в какие страдания и в какой позор превратилось управление тех «ответственных» людей, передать власть которым даже с угрозами требовали все.

Да, государь не был действительно сыном своего века и не подпал под его жалкое влияние, что больше всего ставилось ему в упрек, да ставится и посейчас, но он и не был позади него, как это тогда подразумевалось.

Он только лучше тогдашних политический деятелей знал особенности своей Родины, столь мудро приверженной к своей старине, и был намного их дальновиднее. Никто сильнее его, что показала вся его жизнь, не сознавал всю призрачность и негодность парламентской системы управления с ее вечными раздорами, случайными голосованиями, скандалами, исканиями какого-то численного, а не качественного большинства, и с ответственными не перед Богом и народною совестью, а лишь перед своими партиями министерствами. Все то, что стало ясным большинству лишь теперь, после такого наглядного парламентарного опыта, почти во всех странах, было им предвидено задолго заранее и заранее им осуждено как уже отживающее, негодное и несправедливое. Любя безраздельно все русское, он, правда, был также очень привязан к нашему хорошему старинному прошлому, тому прошлому, что не для него одного всегда остается красивым и вечным. Но эта привязанность к старине отнюдь не мешала ему принадлежать к числу просвещенных людей и почти постоянно задумываться о новом, действительно необходимом для хорошего будущего. Его особенная любовь к историческому чтению ему в этом много помогала. Короче сказать, его мысли, привязанные к величавому народному прошлому и, одновременно, соединенные с горячей надеждой к такому же будущему. Его ли вина, что настоящее последних годов его только раздражало! Оно было не только по отношению к нему действительно ужасно и отвратительно, оно было еще более преступным по отношению к Родине, хотя и называлось тогдашними политиками «пробуждением народного самосознания» и «прекрасной зарей светлого будущего»…

Большинство более подробных суждений о личности ушедших от нас по нашей вине как государя, так и императрицы попало в печать именно из этих зараженных всеобщим болезненным гипнозом годов и высказывалось лицами, лишь поверхностно соприкасавшимися с царской семьей или ей враждебными. Стоит ли говорить, что они могли быть только предвзятыми или старающимися оправдать собственное преступление. Но и впечатления других лиц, из более благоразумного времени, на которых с большим вероятием остановится историк, вряд ли будут совершенно полны и единодушны: сколько людей – столько мнений, да и разобраться в ком-либо с исчерпывающей полнотой вещь не только трудная, но и почти невозможная, в особенности когда речь идет о государях или о лицах, вынужденных жить обособленной жизнью. Правда, можно судить с известной определенностью об их личности по их поступкам, по отзывам близких лиц или прислушиваясь к впечатлениям, вынесенным о них не обыкновенными людьми, а вдумчивыми, чуткими к движениям души писателями или историками, привыкшими более пытливо разбираться не только в человеческих возможностях, но и в значении монархов для жизни народов. Но и тут мнения порою расходятся до полной противоположности.

Когда я думаю о государе Николае Александровиче, мне невольно вспоминаются суждения о его отце императоре Александре III именно одного известного писателя и одного не менее выдающегося историка.

Писатель И. С. Тургенев при личном, правда, очень коротком знакомстве с этим императором в Париже успел вынести впечатление, что государь Александр III «был человеком весьма посредственным»…

Историк Ключевский, кажется, никогда лично не соприкасавшийся с этим императором, судит о нем уже иначе. В его глазах это была личность замечательная и выдающаяся. «Александр III, – говорит он, – способствовал сильнее других накоплению добра в нравственном обороте человечества, и только когда его не стало, Европа поняла, чем он был для нее…»

В искренности суждений обоих, ничего для себя не искавших, трудно сомневаться.