Что видно отсюда - Марьяна Леки

Я вспомнила того выпавшего птенца, его глаз, окрасившийся красным от одного удара, и я не хотела допустить, чтобы жизнь приняла свой обычный оборот, жизнь в форме Пальма.

Я встала впереди Мартина, загородив его собой.

— Отстань от него! — крикнула я.

Пальм отшвырнул меня в сторону. Я легкая, меня еще легче свалить, чем хижину в лесу. Пальм сгреб Мартина, который так и не открыл глаза, и поволок его в дом. Аляска зарычала, в первый и единственный раз в своей жизни. Дверь захлопнулась, да так крепко, будто больше уже никогда не сможет открыться.

Мне стало дурно. Я думала о смерти в четырех стенах, которая вдруг перестала казаться мне неправдоподобной. Собаки во дворе подняли лай. Я стояла и смотрела на дверь, за которой исчез Мартин, а потом на все, что было рядом. Луг, поле. Лес.

С искренним соболезнованием

После того как Пальм уволок Мартина в дом, я побежала в цветочный магазин матери, потому что он был ближе всего в дому Пальма. Магазин назывался «Чистоцвет», мама гордилась этим названием, а отец находил его ужасным. Там пахло лилиями и еловыми ветками, потому что у мамы всегда был запас венков, она снабжала похоронными венками и цветами не только нас, но и окрестные деревни, и у нее всегда было много работы. Когда я врываюсь к маме в магазин, всегда приходится затормозить и ждать, пока она закончит начатое прежде — телефонный разговор, или нанесение надписи на ленту для похоронного венка, или выбор цветов для свадебного стола, или беседу с женой бургомистра, которой требовался букет для жены бургомистра соседней деревни.

В какой-то момент мама управлялась с этим и поворачивалась ко мне. Но было нечто такое, что все равно оставалось важнее меня, такое, с чем мама никогда не заканчивала и что продолжало занимать ее мысли, даже когда она уже поворачивалась ко мне, и этим «чем-то» был вопрос, который поселился в маме больше пяти лет тому назад.

Больше пяти лет мама раздумывала, не оставить ли ей моего отца. Она была доверху наполнена этим вопросом. Она задавала его только себе, но зато так часто и настойчиво, что не могла прийти к ответу, и у нее даже были галлюцинации из-за этого постоянного вопроса. И тогда она видела на траурной ленте венка не вечное В глубокой скорби, С искренним соболезнованием, Навеки незабвенный, а Не оставить ли мне его? в черном цвете и в обычном для траурных венков тиснении.

Не оставить ли мне его? стояло не только на траурной ленте. Оно было написано всюду. Как только мама открывала утром глаза, этот вопрос, уже выспавшийся, плясал у нее перед носом. Он кружил в чашке, когда мама размешивала молоко в первом кофе, он складывался из дыма ее сигареты. Он лежал на воротниках пальто покупательниц в ее цветочном магазине и торчал пером в их шляпах. Он был напечатан на оберточной бумаге для цветов. Он поднимался паром из кастрюли, когда мать готовила ужин.

Этот вопрос мог стать и осязаемым. Он ворочался в моей матери, как в хозяйственной сумке, где роешься в поиске ключа, он уже все перевернул в моей матери и выгреб наружу все, что ей было не нужно, а такого было много.

— Да ты меня слушаешь вообще? — спрашивала я иногда, рассказывая ей, что теперь умею узнавать время по часам и завязывать шнурки, и мама отвечала:

— Конечно, моя хорошая, я тебя слушаю, — и действительно старалась слушать, только ее вопрос был громче всего, что я ей рассказывала.

Много позже я задумывалась, а отставляла бы она этот вопрос в сторону и освобождала бы в себе место для меня, если бы не было Сельмы и оптика, если бы я не могла со всем этим обратиться к Сельме и оптику, если бы Сельма и оптик не создали этот мир?

— Так, и что стряслось, Луисхен? — спросила мать, когда я в этот раз ворвалась в ее магазин.

— Боюсь, как бы с Мартином чего не стряслось, — сказала я. — Из-за сна Сельмы и из-за Пальма.

Мама погладила меня по голове.

— Мне очень жаль, — сказала она.

— Да ты меня слушаешь вообще? — спросила я.

— Конечно, — сказала мама. — Знаешь, ты просто зайди к Мартину и немного ободри его. — И тут пришла покупательница из соседней деревни, а я побежала к Сельме.

Цепи у злых собак во дворе Пальма были длинные. Аляска осталась сидеть за оградой, а мы с Сельмой жались к стене дома. Собаки пытались на нас прыгнуть, но цепь отшвыривала их назад, они опрокидывались на спину и снова поднимались на ноги.

Я вцепилась в руку Сельмы:

— Как ты думаешь, они не сорвутся с цепи?

— Не сорвутся, — сказала Сельма, — у Пальма надежные цепи.

Она взяла в руки метлу, прислоненную у двери, и пыталась отогнать ею собак.

— Изыдите, адские твари, — кричала она, но собак это не впечатлило, и она постучала в дверь кулаком.

Наверху открылось окно, и выглянул Пальм.

— Уйми своих собак, — крикнула Сельма, — и оставь своего сына в покое. И если только тронешь еще раз Луизу, я отравлю твоих поганых псов, можешь не сомневаться.

Пальм осклабился:

— Я тебя не слышу, — крикнул он. — Псы так громко лают.

Сельма швырнула метлу в собак, попала одному псу по ноге, тот упал, завыл, но снова поднялся.

— Отстань от моих собак, — прорычал Пальм. Я зажмурилась и прижалась лицом к груди Сельмы. Грудь часто вздымалась, Сельма тяжело дышала.

— Послушай-ка, Пальм, — сказала она уже спокойнее. — Луиза боится, как бы ты чего не сделал Мартину.

— Как бы чего не сделал, — передразнил ее Пальм. Он потянулся вправо и подволок Мартина к окну: — Я тебе что-нибудь сделал? — спросил Пальм.

На голове Мартина, всегда гладко причесанной, постоянно топорщился один вихор. Как его ни приглаживай, он все равно через несколько минут вставал торчком, будто указывая на что-то там, наверху.

Мартин откашлялся.

— Нет, — сказал он.

Собаки лаяли.

— Мартин, послушай-ка, — крикнула Сельма, — я твоего отца буду иметь в виду. Мы все с него глаз не спустим.

По улице проходил мимо Фридхельм. Он пританцовывал в темпе вальса, расставив руки так, будто танцевал с кем-то невидимым, и пел О прекрасный Вестервальд.

В доме напротив с грохотом опустились рулонные жалюзи. Пальм засмеялся.

— На твоем месте я бы уже обоссался, Сельма, — крикнул он. — Цепи-то давно не новенькие.

И на этом он закрыл окно.

Мы