На день погребения моего - Томас Пинчон

 «Друзья Удачи» не могли бы получить более удобную форму «увольнения на берег», чем Чикагская ярмарка, поскольку великое национальное празднество обладало той степенью фиктивности, которая предоставляла мальчикам возможность агентской работы. Суровый невыдуманный мир ждал за пределами Белого города, задерживая это короткое лето, делая памятный сезон у озера Мичиган похожим на грезу и в то же время реальным.

Если существовали какие-то заговоры, в рамках которых собирались бросить бомбу или учинить другие бесчинства на Ярмарке, «Беспокойство» идеально подходило не только для того, чтобы проверить территорию от забора до забора, но и для слежки за морским десантом, который может появиться со стороны Озера. Посетители Ярмарки видели бы вверху аэростат, и в то же время не замечали бы его, потому что на Ярмарке, где все ожидали чудес, ничто этим летом не казалось слишком большим, слишком быстрым, слишком невероятно разукрашенным, чтобы впечатлить кого-то больше чем на полторы минуты, прежде чем появится другое чудо. «Беспокойство» придется ко двору, как еще один спецэффект, единственная цель которого — развлекать.

 На следующий день мальчики начали постоянное наблюдение. «Наблюдатель» из «Расследований Белого города» появился на рассвете, у него в пакете был телескоп, который стоил небольшой обсерватории.

— Достанете аппаратуру у колеса обозрения, — сказал он, — но я не смог рассчитать, чем компенсировать движение. Изображение расплывается и так далее.

Лью Баснайт показался достаточно дружелюбным молодым человеком, хотя вскоре стало понятно, что раньше он толком ничего не слышал о «Друзьях Удачи».

 — Но каждый мальчик знает «Друзей Удачи», — озадаченно заявил Линдси Ноузворт. — Что вы читали в юности?

 Лью любезно попытался вспомнить:

— Дикий Запад, исследователи Африки, обычный набор приключений. Но вы, мальчики — вы не персонажи сборника сказок.

Он задумался:

— Ведь правда?

 — Не больше, чем Вайатт Эрп или Нелли Блай, — предположил Рэндольф. — Хотя, чем больше о человеке пишут в журналах, тем труднее отличить литературу от реальности.

  — Думаю, я читал в основном спортивную страницу.

 — Хорошо! — заявил Чик Заднелет, — по крайней мере, нам не придется переходить к вопросу об анархистах.

Хорошо, что Лью даже не знал точно, кто такие анархисты, хотя слово, конечно, витало в воздухе. Он пошел в детективный бизнес не из политических убеждений. Он попал туда случайно, блуждая из-за греха, который, как предполагалось, он когда-то совершил. Что касается деталей этой оплошности, ну, удачи. Лью не мог вспомнить, что он сделал, или не сделал, или даже когда. Те, кто не знал, были в растерянности, словно он испускал лучи проступка. Те, кто утверждал, что помнит, и даже очень хорошо, награждали его грустными взглядами, которые вскоре — это был Иллинойс — окислились в то, что известно как моральный ужас.

Его разоблачали в местных газетах. Газетчики придумывали про него шокирующие заголовки, которые выкрикивали из городских транспортных средств сутки напролет, стараясь произнести его имя как можно более неуважительно. Женщины в устрашающих шляпах смотрели на него с отвращением.

  Он стал известен как Тварь Северных и Южных штатов.

Помогло бы, если бы он вспомнил, но всё, что он мог вспомнить — это странный туман. Эксперты, к которым он ходил за советом, мало что смогли ему сказать.

— Прошлое живо, — уверяли его некоторые.

— Будущее живо, — говорили другие самоуверенные свами.

 — Спонтанная галлюцинация, — поставил диагноз самый ученый среди них.

— Возможно, — предположил один излучавший свет выходец с Востока, — галлюцинацией были вы.

  — Очень помогло, спасибо, — пробормотал Лью и попытался уйти, но оказалось, что дверь заперта.

 — Простая формальность. Слишком много векселей возвращаются неоплаченными.

  — Вот наличные. Я могу идти?

 — Когда ваш гнев утихнет, подумайте о том, что я вам сказал.

  — В этом нет для меня никакой пользы.

 Он скрылся среди небоскребов Чикаго, оставил записку на работе, предполагая, что вскоре вернется. Бесполезно. Близкий деловой партнер последовал за ним, потребовал объяснений и публично оскорбил его, сбив с его головы шляпу и пнув ее ногой в центр Кларк-Стрит, где ее переехал пивной фургон.

  — Я не заслужил этого, Венслидейл.

 — Ты погубил свое имя.

И, не произнеся больше ни слова, развернулся прямо в центре городского дорожного движения, и ушел, вскоре растаяв в летнем хаосе шума и света.

Хуже всего было то, что обожаемая жена Лью, Трот, найдя его легкомысленную записку, отправилась прямо на междугородний вокзал и поехала в Чикаго, намереваясь упросить его вернуться, но к тому времени, когда она прибыла на Центральный вокзал, размышления под вибрацию рельсов сделали свое дело.

 — Никогда больше, Льюис, ты понял, никогда больше мы не будем жить под одной крышей, никогда.

   — Но что они говорят, что я сделал? Клянусь, Трот, я не помню.

 — Если я скажу тебе, мне придется услышать это еще раз, а одного раза уже более чем достаточно.

— В таком случае, где мне жить?

Разговаривая, они шли пешком, пешеходы в городе без карты, и достигли отдаленной и незнакомой части города — фактически, это был огромный район, о существовании которого ни один из них прежде даже не подозревал.

— Мне всё равно. Возвращайся к одной из других своих жен.

 — О Боже! Сколько же их предполагается?

 — Оставайся в Чикаго, если хочешь, мне всё равно. Этот околоток, в котором мы сейчас находимся, отлично тебе подходит, и я знаю, что никогда сюда не вернусь.

В черном, как ночь, неведении, он понимал только то, что нанес ей мучительный удар, и ни понимание, ни раскаяние его не спасло бы. Теперь он не мог выносить ее рану — слёзы благодаря какой-то магии отчаяния стали льдом на ее ресницах, потому что она не позволяла им литься из глаз, пока он ее видел.

— Тогда я поищу жилье здесь, в городе, хорошее предложение, Трот, спасибо.

Но она окликнула