Чудом рождённый - Берды Кербабаев

Может быть, потому что рабочий день, по улицам брели оборванные, озабоченные дехкане.

Дом Джумакули Аннасеидова находился на северной окраине города, посреди двора стояла войлочная кибитка. По-видимому, школьный товарищ был очень обеспеченный человек. Кайгысыз прикинул, что его жалованья не хватило бы и на один день: столько приходилось толмачу принимать и угощать баев и старшин. Четверо слуг расседлывали коней во дворе, угощали посетителей чаем и пловом.

Хотя в русско-туркменской школе воспитанников приучали к европейским обычаям, они не привыкли сидеть за столом и на стульях, принимали гостей, возлежа на дорогих коврах, облокотившись на пышные пуховые подушки. Расспрашивать гостя, откуда он явился и куда держит путь — значит, как бы торопить беседу. Джумакули толковал с Кайгысызом о разных пустяках, давая между слов понять, что именно он, Джумакули — опора власти в Закаспийской области, С детства Джумакули любил прихвастнуть.

Беседа все время прерывалась: новые люди шли со своими делами в дом толмача запросто, как в канцелярию уездного управления, — благо тут поили и кормили. Иные обменивались с хозяином непонятными намеками и загадочными взглядами, другие, отобедав, спрашивали напрямик:

— Ну, как решилось дело?

И каждый раз, сделав многозначительную паузу, Аннасеидов храбро отвечал:

— Будь покоен. Всё в порядке.

Юный сын бая с щегольскими усами поднес Джумакули ковровый хорджун, сказав, что там — гостинцы для детей. Кайгысызу, которому пришлось передать подарок хозяину, показалось, что хорджун слишком тяжел, как видно набит кранами. Персидские краны в Теджене обращались даже чаще, чем царские рубли. Они обладали волшебной способностью поворачивать законы так, как было удобно их владельцам.

Под вечер у хозяина появился неожиданный гость — бедняк в пропыленном халате. Джумакули сделал строгое лицо и спросил:

— С чем пришел?

Бедняжка вздрогнул и, стоя у двери, заговорил дрожащим голосом:

— Я, толмач-ага, темная, бестолковая, степная скотина. В город-то попал впервые. Мне заказали: иди к толмачу Джумакули, он тебе поможет, он справедливый человек. Вот я и пришел.

— Короче! Зачем пришел?

— Три года я работал у Шалар-бая. А он выгнал меня и не заплатил ни копейки.

— Шалар-бай?

— Он, толмач-ага.

— Не может быть. Ты наговариваешь. Шалар-бай не мог поступить так жестоко.

— Все жители аула подтвердят, что так и было.

— Врешь.

— Клянусь, это правда!

— А ты знаешь, что здесь не канцелярия?

— Знаю, толмач-ага.

— Если знаешь, убирайся отсюда,

— Толмач-ага!

— Без разговоров.

До глубины души Атабаев был возмущен этой сценой, но, зная характер Джумакули, не стал заступаться за дехканина, боясь навредить ему еще больше.

Только вечером, когда уже нельзя было ждать гостей, хозяин посчитал приличным спросить и о делах Кайгысыза.

— Ну и как? Растет поколение грамотных туркмен?

— Без моей помощи. Уволили из Бахарденской школы. Инородец, как они говорят, не имеет права быть заведующим. Даже в одноклассной школе.

— Это не новость. Что теперь думаешь делать?

— А что я умею? Преподавать.

— Грамотный человек может делать всё.

— Так-то оно так…

— Что с тобой, Кайгысыз? Никогда не думал, что ты такой беспомощный.

— Я и сам не думал.

— Нет, так не пойдет. Разве можно в твои годы с такими знаниями отчаиваться? — Джумакули самодовольно подкрутил усы. — Сам не можешь, так я тебя устрою толмачом в Серахское приставство. Есть у меня там знакомства. Хочешь, приведу одного человека? Он тебе обрисует обстановку.

И довольный изысканным оборотом речи, не дожидаясь ответа, Аннасеидов вышел на улицу.

Какой соблазн для безработного, не имеющего пристанища, сделаться толмачом! Любишь деньги — потекут рекой, любишь власть — она у тебя в руках. Но Атабаева испугало его будущее в Серахсе. А появившийся с Анна-сеидовым Бабаджан, один из серахских толмачей, рассеял его сомнения.

Добродушный, но ловкий, не вредный, но и неведающий разницы между добром и злом, молодой толмач взахлеб принялся объяснять, как хорошо обстоят дела в Серахсе.

Кайгысыз узнал, что совсем недалеко от Теджена, всего в ста сорока верстах на юго-восток, на землях племени салыр, туркмены разделились на два рода: Кара-ман и Кичи-ага. Как водится, оба рода жили недружно, и стоял над этими родами русский пристав, все дела он передоверил своему помощнику Менгли-хану. Тот стал всемогущ, как бог: хотел — казнил, хотел — миловал. Все ему сходило с рук. Стонали дехкане под его игом, со слезами вспоминали начальника Теке-хана, говорили, что вместо сокола прилетел к ним стервятник. Во главе серахских родов стояли два бая: Шалар-бай и Джанек-бай. У каждого — по семи жен, каждый мнил себя опорой вселенной. Им и в голову не приходило, что сами-то они игрушки в руках любого толмача, даже такого мальчишки, как Бабаджан.

— Вызываю Шалар-бая и Джанек-бая в управление, — захлебываясь от смеха, рассказывал Бабаджан, — говорю, что начальник Тедженского уезда полковник Беланович прислал им привет. Как индюки надулись мои баи, от важности головы в сторону не повернут. «И есть, говорю, у полковника к вам просьба. Он выдает замуж дочь. У русских, говорю, все иначе, чем у нас. Мы в придачу к дочери даем верблюдицу с верблюжонком или там полдюжины баранов. А они дарят дорогие вещи: ковры и даже целые поместья. Нет у полковника в наших краях поместья, вот он и просит вас прислать по ковру и по пятьдесят шкурок каракуля. Все это, конечно, не задаром, говорю. Все потом во много раз окупится…» Засуетились мои баи, низко кланяются, говорят, что

считают за честь выполнить такую просьбу. Так вот и вышло, что один ковер и девяносто шкурок украсили мой дом, а другой ковер и десять шкурок, которые я преподнес Белановичу, принесли мне вот что! — и Бабаджан погладил обеими руками свои белые погоны.

Слушая этот рассказ, Джумакули одобрительно кивал головой и, как только Бабаджан кончил, спросил Кайгысыза:

— Понятно тебе? Согласен?

Атабаев, который слушал Бабаджана полулежа, облокотившись на подушки, выпрямился, встал на ноги.

— Быть толмачом, Джумакули, не каждому выпадает счастье. Благодарю за заботу.

— Давай собирайся.

— Только… вся беда, что такая работа не по мне.

Аннасеидов с досадой хлопнул себя по коленям.

— Ну, что с тобой делать! Разве есть для человека преграды, когда в руках власть? Прикажешь бить— бьют, возьмешь в руки песок — превратится в золото!

— А зачем мне столько золота? Я не во дворце родился. А если в мой карман попадут неверные деньги, покажется, что змея заползла.

— Видно, в голове у тебя не все в порядке. Но что же с тобой делать?

— Что хочешь делай, Джумакули, только знай— на темные дела я не согласен…

— Уж не подозреваешь ли ты меня в чем-то?..

— Ты не обижайся, Джумакули, мы с тобой по-разному смотрим на жизнь и у нас разные пути. Мне бы снова стать учителем или, на худой конец, писарем в конторе. С такой работой я бы справился.

— Слышать об этом не хочу! Давай добьюсь, что тебя изберут старшиной в твоем родном ауле?

— Ни за что!

— Тяжелый ты человек. Отдохни, поспи, подумай. Спокойной ночи.

Аннасеидов был тщеславен, вот почему хотел он облагодетельствовать Кайгысыза. В школе Кайгысыз был одним из лучших учеников. Джумакули — первым среди худших. Надо же теперь заставить этого голоштанного парня прочувствовать свое унижение.

Утром Джумакули отправился в один из аулов и пригласил Кайгысыза его сопровождать. Взяв с собой одного джигита, они втроем отправились в путь.

Дорога была тяжелая, — по весне в русло Теджена приходили паводковые воды, в арыках наслаивался ил, а когда его прочищали, по берегам разливалась густая, как сметану, жижа. Подпочвенные воды, поднимаясь на поверхность, тянули за собой соль, и на бесплодной земле росли лишь редкие кусты гребенчука да солянка. Кое-где поля, казалось, были политы кислым молоком.

В верстах десяти от города велись хошарные работы. Дехкане, полуголые, истекающие потом, очищали арыки. Работы велись в два приема: те, кто стоял внизу, тяжелыми лопатами, на которых умещалось по пуду земли, передавал ее товарищам, а уже те, верхние, отбрасывали дальше. «А еще говорят, что ад на том свете, — думалось Атабаеву. — Да можно ли представить более адскую работу?»

Кайгысыз молча поглядел на Аннасеидова, но тот равнодушно взирал своими маленькими, глубоко запавшими глазками на измученных людей, — они, как мураши, копошились в арыках, тянувшихся до горизонта.

В ауле, куда приехали к вечеру, властвовала угнетающая нищета — черные кибитки, утонувшие в пыли, грязные ребятишки у входа, а заглянешь внутрь, там утвари — курица на спине унесет.