Жизнь в Царицыне и сабельный удар - Федор Новак

Рыжебородый мужик, кривоносый малость, очень уж раскосый, догадываясь, о чём думает Борис, сказал:

– Благодать, а не жизнь, – он кивнул на свою жену, – я её вчера так обругал, что самому ну хоть в землю провалиться… Но успокоился тут же, вспомнив, что жена моей ругачки и не слышала… Благодать, а не жизнь!

На сеновале Борис о чем только не думал, чуть придремнул, и опять сон как рукой сняло. Всё слушал, как его конь хрумкает сенцо.

Слушая шелест леса, Борис думал:

«Да, дурак я! Горяч! Офицеру безусому улыбнуться бы. Вот и остался бы в казарме, делая всё, что поручил бы мне Антон Григорьевич. Встречался бы у Тополя с Наташей…»

Хозяин одинокой избы в лесу, может, и не спал всю ночь, раз Бориса встретил у лестницы на сеновал. Борис спускался со ступеньки на ступеньку, когда услыхал голос мужика:

– Ну и как спалось? Седлать будешь? Может, молока парного хлебанешь? – не ожидая ответа, мужик похлопал, погладил коня по шее: – Добрый конь. Мне бы такого… – с какой-то завистливой просьбой произнес он. Борис тут и решился признаться мужику о том, что надумал ночью:

– Нет у меня охоты возвращаться в казарму, – сказал он. – А если конь тебе по душе – покупай! А я? Стану я беглым солдатом. Сумею прожить! В России степи бескрайние, а леса непроходимые, дремучие, а?

– Иди ты! Не врёшь? – усомнился мужик и с какой-то тягучей ноткой в голосе добавил: – Два года копил я деньги на лошадку…

– А её тебе вот и послал Господь Бог! Продам!

– За сколько же? – и стал тут мужик такое молоть, что Борис уже предвидел. Заговорил мужик о том, что у коня хвост казенный – обрезанный, что нужно будет на рубль, мол, купить конского волосу, чтобы удлинить хвост, да рубля три на пропой с урядником. – Сбавляй с твоей цены сразу четыре рубля, а?

Борису деться некуда. Уступил. Продал дорогого царского коня. Заплатил за ночлег и харчи.

– Скажу тебе, – обнял мужик Бориса, – хороший ты парень! Но горяч в делах… Поберёг бы себя… Ты около сердца всегда горсть снега имей!

Прошло время, которое провел Борис на сеновале. Отрастил бороду и усы. Мужик снабдил Бориса крестьянской одежонкой: портками, лаптями, посохом, и заявился Борис в Петербург, как лесной мужик, каких тут пруд пруди. Шел Борис на квартиру к Тополю.

Прежде чем уйти от мужика, Борис зашёл на конюшню, обнял там коня за шею, поцеловал около глаз, крупных и заметно тоскующих, словно лошадь чувствовала навечное расставание с Борисом. Когда он был у ворот, конь косо взглянул на своего нового хозяина и, посмотрев в спину Борису, тихо заржал, да так, что Борис такой тоски и не слышал никогда за все месяцы дружбы с конем. Если бы Борис вернулся, то увидел бы, как из крупных умных лошадиных глаз скатились слезинки.

– Невдомёк мне, – сказал мужик Борису за воротами на прощанье, – зачем тебе такие нежности с лошадью? Душа у тебя, значит, отзывчивая. Счастливая будет та, на которой ты женишься. Только мнится мне, что век тебе вековать неженатому. Беглый ты солдат…

Повстречаться Борису с Наташей в маленьком домике у Тополя не довелось. Наташа уехала в Финляндию, чтобы привезти из Гельсингфорса в Петербург письма Ленина, присланные им нелегально из Польши для газеты «Правда». На встречу с Борисом Антон пришёл к Тополю, когда было уже за полночь. Беседовали недолго:

– Вот пакет за сургучными печатями, – сказал Борис, отдавая не доставленное им командующему военным округом.

Прочитал Антон Григорьевич:

– Скоро возможна империалистическая война… Передел мира. Рабочий класс, крестьяне, получив винтовки, должны войну капиталистов превратить в войну гражданскую. В нашу войну! А тебе надо теперь скрываться от полиции в глухих лесах.

В лапти обутый, в сермягу одетый, с бородой Борис уехал на лесоповал.

Познакомился в трактире с Иваном. Тогда он жалостливо очень говорил Борису о своей жизни лесоруба, о горькой доле, когда прожить не знаешь как с женой и сыном, зимующими без него.

– Езжай, говорю тебе, в Царицын! Бери вот деньги на дорогу. Бери! А в Царицыне ищи меня в харчевне. Там встретимся. Бороду мою запомни!

Зимовать, конечно, нелегко, если закрома пустые, если по двору – хоть шаром покати.

В долги влезть могли бы, ожидая Ивана с лесоповала, жена его Катерина и сын Андрей, если бы не заработки у них от случая к случаю: Катя прирабатывала на очистке конюшни старосты, а Андрей в сельской кузнице подрабатывал.

Ещё в детстве Андрея сельчане полюбили, когда он сказал, что мужику без земли, без лошади, коровы и плуга не прожить, детей не прокормить. Он всегда бегал среди взрослых впереди отца, что-нибудь обсуждающего с сельчанами.

– Ехать, что ль, нам косить сено, – спрашивали мужики, ехидно ухмыляясь, – аль дождик вдарит?

– Езжайте, – вполне серьезно отвечал, поглядев из-под ладошки на небо, – неделя выдастся сухая…

– Ну а кем ты будешь, когда с отца ростом станешь? – приставали к нему мужики, перемигиваясь. И он, не смущаясь, опять же серьёзно отвечал:

– Генералом буду…

– Погоди-ка! А видел ли ты генерала? Он, что? Бочарничает аль валенки подшивает?

– Э-эх вы! – смеялся Андрей. – Был такой Суворов! Про него на календарной картинке читал я отцу, как он через Чертов мост войска провел!

С того дня Андрея прозвали ещё и «генералом». Изба их стояла на отшибе, где сходились дороги: из других деревень, из леса и пахотных полей, а невдалеке, между зелёными холмами, бежал лесной ручеёк. Избу, стоявшую на пригорке, всю обдувало ветрами: северными, восточными и западными. С юга ветерок не шуршал на крыше. Но будто иной раз, обозлясь, когда и ветра совсем нет, налетал на двор Бородовых вихревый ветер с юга. Кружится тогда пыль на этом месте чуть не до неба, взметнет вверх высохший навоз, да и сбросит опять. Через неделю – опять. И пошел разговор, что тут дело нечистое, если после третьего вихря занемогла корова пришлось её прирезать. А вслед за коровой ни с того ни с сего ночью лошадь околела.

Иван намеки односельчан о лукавом духе, который по обличью и с рогами на голове, и с копытами на ногах, только отмахивался, хмурясь, и отправлялся на заработки. Часто из окошка избы поглядывали на дорогу, все ожидая кормильца, Андрей и Катерина…Вот уж ручьи сбежали по извилинкам, добрались из самых темных уголков дремучего соснового бора, где в оные времена Иван Сусанин был изрублен польскими панами, возгоревшими желанием покорить Русь, прибежали к Волге. Вот уж слышны издалека пароходные гудки, а Ивана все нет и нет.

Голодно жилось. Надо идти Андрею в сельскую кузницу, думая все об одном и том же: «Скоро ли с лесоповала вернется отец?». Идет Андрей вперед, а поглядывает на дорогу: появится ли из-за леса отец?

Встретил Андрея кузнец, как и всех встречал – улыбкой. Шевельнулась небольшая бородка кузнеца с рыжей краснинкой. Темные усы и кругленькая низкорослая фигура так и манили на беседу каждого. Кузнец если и сердился, то не со злобой глядел на зажатую в клещах раскаленную подкову с искорками удивления в серых, с голубинкой, глазах. Он приговаривал:

– Ишь ты, подишь ты! Не отбрыкаешься! Откую, как надо! Будет подкова!

Только шагнул в кузницу, а кузнец уж подмаргивает:

– Ой, в нужную минуту пришел!

Андрей по взгляду кузнеца догадался, какой инструмент брать в руки и что ковать будут. Такое не впервые. Поработали с часок и закурили из кисета кузнеца. У Андрея закружилась голова. И принялся кузнец говорить о том о сем: землицу, мол, какая у мужиков, всю запахали, засеяли, безземельному лучше бежать отсюда.

– Ты, Андрей, выйдешь в люди. Способен, силен, здоров, смекалка еще с детских лет у тебя есть. Я правду говорю… – убеждал кузнец.

Да в самом деле, откуда бы кузнецу знать? Он-то знал, а вот сельчане не знали, что из Иваново он вернулся в родное село и расстался с ткачами – неспроста. Там его уже искала полиция. Вот его товарищ Арсений, Михаил Васильевич Фрунзе, и послал сюда работать.

Большевики тогда начали делать крупные шаги в деревню: просвещать крестьян. Кузнец такому делу был обучен в подполье. Вот и заговорил с Андреем о том, что у кузницы не одни мужики поговорить, покурить останавливаются, бывают и мастеровые. Дорога проезжая-прохожая. Народ бывалый. Они рассказывали, что в Царицыне оживленно. Царицын, говорят, город особенный на всю Волгу: железные дороги там схлестнулись – на Дон, Кубань, к Азовскому и Черному морям. И на Украину. Одного, говорят, антрациту много пудов на баржи из вагонов сгружают. А еще больше с Дона и Кубани пшеницы. Плотов от нас туда гонют – тыща! Лесопилок в Царицыне уйма!

Взглянул на красивое худощавое лицо Андрея. Чуточку выпуклые черные глаза светились добротой. Заметно выделялась бугристость над тонкими бровями Андрея, отчего лоб его казался малость надвинутым к переносице. Прямой нос, тонкие губы, плотно сжатые, придавали лицу строгое выражение, чуть гасимое добротой сияющих глаз.

– Катерина не супротивничала бы отъезду… – не унимался кузнец, то и дело сдувая пепел с цигарки.