Внутреннее и внешнее - Туро

когда растает впечатление (но и оно оставалось надолго), я буду жалеть, что не додумался включить запись на диктофон. Но вскоре я пойму, что вся ценность тех минут состоит в их необыкновенности, единственности. К тому же, в те моменты я не мог думать, потому что музыка вытеснила весь разум, вселила в сердце светлые, в высочайшей степени горячие чувства. Шум, атака, ночь, воздух, восход, гитарист, конец – всё сделало меня по-настоящему живым.

Лишь здесь… Место, ставшее самым значимым для меня. Лишь сейчас… Время, которое перевернуло меня, взорвало в порыве эмоций. Здесь и сейчас… и только во мне, и только для меня. Не нужны никакие диктофоны или камеры; нужно лишь осознание того, что нечто бесценное пронеслось – то, с чем я никогда не сталкивался раньше.

Люди злились. Их озабоченные, огрубевшие лица выражали раздражение и сонливость, и только. Меня сбили с ног, меня пробили насквозь, а они ходили, жаловались, злостно ухмыляясь и поддакивая. Богатые люди, привыкшие решать проблемы, чей интерес во сне был затронут двумя творческими созданиями. Возможно, они правы, и право на их стороне, но если бы они могли почувствовать, что произошло, то взглянули бы на то утро по-другому. Перед их глазами нарушился порядок, перед моими глазами пролетела яркая частичка жизни.

Я вошёл в дом, поднялся на второй этаж. Я позабыл число месяца, день недели. Комнаты пустовали; Аннет не было поблизости. Даже не могу вообразить, что бы произошло, если бы я увидел её здесь, рядом. Я подошёл к окну, открыл шторы, открыл створку: снаружи долетали слова, смех, и они показались мне противными. Я закрыл окно, вернув его в прежнее, более удовлетворяющее меня в тот момент положение. Затем я пересёк комнату и приблизился к письменному столу, окно над которым было открыто; я увидел яркое солнце, чистое небо, голубые волны и непрерывный горизонт. Вид успокаивал меня, но то, что впечатление, необходимый осадок прошедшего, исчезало, беспокоило меня и напоминало о том, как после знакомства с сильной композицией, которая разгоняла кровь во мне, заставляла слёзы выступать на глаза – словом, дарила мне высокие чувства, – новое восприятие рассеивалось, после чего знакомые уже ноты и тона не приводили меня в дрожь. Поэтому я очень ценил первую встречу с песней, поэтому разочаровывался, когда впервые прослушанное не казалось мне хоть чем-то интересным, и такое бывало в большинстве случаев. Тогда, в юности, такое постепенное исчезновение чувств до ужаса пугало меня, и я думал о том, не разлюбил ли я музыку, но вскоре я смирился с этим, очень уважая старое, всё ещё ощущая в нём то, что когда-то забирало меня с собой, и помня, какой смысл, необыкновенно важный для меня, я когда-то разглядел в нём. Однако я считал, что такое происходило со мной не просто так: я полагал, что сердце моё стало чёрствым, единожды принимающим и сразу же отталкивающим.

Спокойный ум позволяет признать, что молодости свойственны ошибки, конечно. В разуме моём есть комната, небольшая и уютная, где хранятся выдуманные пластинки, это моя музыкальная библиотека. Всё, что зацепило меня, от отдельных звуков до целых альбомов, существовало здесь, в памяти, и я всегда мог предоставить то, что требовало моё сердце. Но я был молод, и оно требовало нового. Так, храня старое и ожидая новое, я жил, надеясь испытать и прочувствовать звук.

Зачем мне это нужно было, я даже и не думал спрашивать себя.

II

Успокоившись тем утром, я не знал, как мне писать статью. Все мои мысли витали вокруг недавнего события.

Но время печатать пришло, а порою начать бывает не так сложно, как продолжить, особенно это касается длительных дел. Я включил ноутбук, лежавший на столе, пробежался пальцами по клавиатуре. Солнце высоко стояло в небе, синем, чистом, без облаков. У меня не получалось начать.

Я прослушал имевшуюся запись, которая осталась от разговора, и каждая фраза показалась мне скучной. Мы должны были поговорить о музыке, и теперь мне не о чем было писать. Правда, мне не в первый раз приходилось иметь дело с отсутствием прямого материала, но то был другой случай: я провалил первое же интервью и не знал, как сделать статью сильной. Я также не узнал о планах Фреда, его новых амбициях. Фред… Точно! Я вспомнил, как ранил его; вспомнил, как глядел на него, убегающего от меня. Мне стало так досадно и стыдно, что голова моя несчастная снова залилась болью. Чувство вины приказывало искупиться, но где мне было искать Нианга и как просить прощения, я не знал. Я вспомнил его честное, доброе лицо, его глаза, весь его мягкий образ. Вспомнил также нашу прогулку, поле, горы; то, как он отказался спешить собираться в Испанию, потому что ощущал важность нашей встречи, как ощущал необходимость делиться своим откровенным со слушателем.

Но я не позволил ему сделать это.

Где же были мои амбиции? Мне не хотелось работать, я устал эмоционально, да и физически, наверное, тоже. Я никогда не работал хорошо, когда не видел цель и значимость результата. Сейчас такой момент настал, и я сидел за столом, опустив подбородок на согнутые в локтях руки, и глядел в раскрытое окно на океан и его слабые волны.

Если работать, думал я, то работать хорошо, отдавая себя. Если не видишь цели, то не работай. Помни, отдых может стать дурной привычкой, но он гораздо лучше, чем занятие не по душе. В плане работы жизнь человека становится легче и легче с каждым пробегающим столетием, и мне повезло, что я родился в столь развитый в этом отношении период времени. Необходимо было только одно – побороть лень, но, имея такой характер, как у меня, с моей волей, никто бы не счёл это затруднительным. Вечная проблема моя заключалась в другом: в осмыслении цели работы.

Честно, раньше я не видел цели нигде, и ничто не заставляло меня действовать. Я не искал сложных путей, но и не поддавался размеренности жизни, не допуская однообразия и повторов, насколько это было подвластно мне. Возможно, отрицание цели, отказ от неё были позицией комфорта, но я, на самом деле, усердно искал её, но не мог найти. Однако, хоть понятие комфорта и было незнакомо мне, до сих пор слова эти звучат как оправдание.

Вместо учёбы в приоритете моём находилось творчество. В юности я страстно увлекался, помимо золотых музыки и литературы, которые, в свою очередь, формировали моё мировоззрение, фотографией, живописью, сочинением, спортом и даже танцами. Всё, право, формировало меня, и я пробовал всё. Я узнал, что во мне заложен твёрдый характер; но именно то, что влияло