Давайте, девочки - Евгений Будинас

Через две недели Ленка встретила его с тренировки, как ни в чем не бывало:

– Между прочим… большая луна…

И выжидающе посмотрела куда-то в сторону.

Она все время так приходила. Может, это совпадение, но как бы они ни ругались, в полнолуние наступал мир.

Она, как кошка, чувствовала луну.

Рыжук это случайно обнаружил, а потом проверял: как только луна становилась круглой, Ленка тут же заявлялась мириться. Он как-то сказал ей об этом, она разозлилась и обозвала его чокнутым. Но в полнолуние снова заявилась:

– Пошли целоваться? Сам говоришь, луна… Фу, дурак, всю обслюнявил… Тут же люди…

Но на сей раз мириться с нею он не собирался. Встретиться сговорились, но только чтобы наконец расставить точки.

Всю жизнь Рыжюкас пытается расставить точки, хотя уже и тогда, в самом начале, понимал, что так ведут себя только последние зануды…

Но вдруг повалил снег. Какие там еще точки, когда такой снег в середине мая!

Снег повалил с раннего утра.

Он шел, нахлобучивая шапки на крыши застрявших машин, залепляя глаза прохожим в летних плащах, заваливая проезды.

Тяжелые липкие хлопья цеплялись за листья деревьев, сучья и ветки трещали под их весом, снежные комы обваливались, шлепались на асфальт и на клумбы с недавно высаженными пионами… Все машины треста очистки города, сверкая мигалками и воя сиренами, выползли на подмогу дворникам, бессмысленно суетившимся со скребками и лопатами.

В полдень снег и не думал сдаваться.

В шесть часов вечера он уже побеждал, загоняя прохожих на узенькие тропинки в сугробах, заставляя машины барахтаться в снежных завалах.

Вместо трех семидесяти на счетчике громко щелкнуло ровно двадцать рублей, когда водитель, чертыхаясь и проклиная божью блажь, остановился возле Ленкиного дома. Двадцать рублей это ровно половина всех его сбережений.

Ленка ждала его в своей подворотне.

– Ого, да мы, кажется, разбогатели!

– Мы не виделись сто лет, – правильно начал Рыжук, выходя из такси. – Потому что я не просто круглый дурак, а дурак, набитый круглыми биллиардными шарами.

– Это прогресс. Теперь нам осталось только извиниться перед Витаутасом, – неправильно начала Ленка, нарочно назвав этого яблонутого Витаутасом. Тоже нашла великого князя!

– Мне это сто лет не нужно, – обрезал Рыжий. – Твой Витаутас сам будет долго извиняться, если снова полезет не в свое дело. Считай, что мы так решили все вместе.

– Вы все вместе биллиардные дураки, не знаю, конечно, что бы я без вас делала, но почему ты думаешь, что именно он лезет не в свое дело?

– Может быть, я лезу не в свое дело?

– Тебе не вредно бы это понять… – Это в том смысле, что с Витюком они были знакомы гораздо раньше, чем появился Гене в своих кедах.

– Ясно, – Рыжук замолчал. Он молчал ровно столько, чтобы продемонстрировать, как обижен. – А зачем он к тебе приходил?

– Чтобы занести пластинку Рея Кониффа. Ну где голосами поют, как оркестр. Мама в восторге… Между прочим, он очень старается, чтобы нравиться моей маме…

– Твоей маме нравятся все, кроме меня. Я – непредставительный.

– Тут уж не я виновата.

Они шли по снежному городу, Ленка, как всегда, впереди, с трудом балансируя на глубоко протоптанной в снегу тропинке и ноя, что ей надо идти учить билеты, что у нее промокли ноги и пальто, что в такую погоду гуляют только рыжие психи. «Какая дура, какая дура, ну чего я пришла, – гундела она, – мне же надо к портнихе, у меня примерка…». Рыжук поскользнулся и больно ударился коленкой о торчащую из сугроба чугунную чушку. Но Ленка на него даже не оглянулась. Так он и тащился сзади, хромая и кипя.

Возле подъезда Мишки-Дизеля она остановилась. Он упрямо ковылял мимо и не смотрел в ее сторону. Она заступила ему дорогу. Привстав на цыпочки, посмотрела ему в лицо, подняла воротник его плаща и застегнула верхнюю пуговицу рубахи.

Руки у нее были горячие как утюг: снег у ворота сразу растаял, даже зашипел. Мокрая челка выбилась из-под берета, а глаза, большие и коричневые…

– Карие…

– Нет, коричневые.

Большие и коричневые, цвета какао без сгущенки, только веселые. Два Рыжука крутили в них сальто-мортале. И губы красивые – красные, как ее берет. Он на все губы теперь смотрел, соображая, лучше они или хуже Ленкиных…

– Ты ушибся? – спросила она заботливо, как мама. И даже потрогала ему лоб. – У тебя температура?

Теплая волна умиления и жалости к себе нахлынула так сильно, что Рыжуку захотелось заскулить.

Но еще оставалось выяснить самое главное.

– Ты ходила с ним на складчину? – спросил Рыжук. – Ты для этого нацепила клипсы?

Ленка сразу помрачнела и отодвинулась:

– Вот видишь, ты говоришь «ясно», а потом пристаешь с расспросами…

Она закинула за плечо модную сумку на ремне, которую таскала вместо портфеля, повернулась и независимо ушла. Жалкая дрянь. Теперь все.

Снег повалил еще сильнее.

Рыжук, не оглядываясь, похромал к Кафедральному собору.

– Ладно, – сказала Маленькая, начав с середины фразы, будто их телефонный разговор и не прерывался. – А как это – «объясняться не вслух»?

– Мне с детства казалось, что вслух признаваться в своих чувствах как-то глуповато.

– Это еще почему?!

– Признаться ведь можно только себе. А озвученное признание банально, как бриолин.

Что такое бриолин она, похоже, не знала, пришлось объяснить, что это такая слащавая мерзость для укладки красавчикам волос с пробором.

– Причем тут банальность?! – она возмутилась. – Я уверена, что у тебя получалось бы красиво, как в кино. Ты ведь писатель…

Рыжюкас хмыкнул. У него действительно получилось красиво. Хотя никаким писателем он тогда не был.

– А кем ты тогда был?

– Ревнивым обормотом. Который больше всего на свете боялся показаться неоригинальным. И даже разговаривал со всеми не как нормальный человек, а с выпендрежем. Отчего и объясниться решил не языком…

– А чем же еще можно объясняться, товарищ писатель? – она снова решила его подловить.

– Лучше всего – лопатой.

Именно так и было.

По дороге к Кафедральному собору Рыжук прихватил скребковую лопату, воткнутую в сугроб. С нею и метался по площади перед собором, как хромой и отвергнутый горбун Квазимодо.

Снег валил торжественно, как играет орган.

Именно здесь, на заваленной майским снегом площади размером со стадион, он и решил наконец высказать все. Нет, не высказать: это вовсе невозможно произнести – ни шепотом, ни проорать, хотя проорать под звуки органа в этот фантастический снегопад было бы гораздо легче – вывести, протаранив сугробы лопатой, как бульдозером, вычертить огромную строку длиною в пять букв. Сначала приступом взяв заглавную букву «Л»… Снег сразу навалился на нее.

Едва занявшись следующей буквой, Рыжук вынужден был бегом вернуться к началу, уже почти заметенному, заваленному, и снова нестись по прочерченным линиям, чтобы уже две здоровенные буквищи легли на поле огромной снежной телеграммы: «ЛЮ»…

Это уже целый слог, дальше можно бы не упираться, все уже ясно. Но ведь и вообще можно не мучиться, ведь и без того все было ясно – еще тогда, на школьном стадионе в сентябре.

Глотая слезы от хлопьев, залеплявших глаза, хромая из-за ушибленной коленки, утопая в мокром снегу, распахнув от невыносимой жары плащ, Рыжук носился по площади. Он выводил уже следующую букву, не видя ничего вокруг, упорно не понимая нелепости такого способа объясняться, да еще и в отсутствии адресата.

Вот уже три, целая тройка букв неудержимо рвалась в разные стороны, они пропадали в снегу, чтобы снова быть прочерченными этой фанерной лопатой и его черными туфлями, потяжелевшими, разбухшими от воды:

«ЛЮБ…». Рождалось на площади слово, чтобы тут же растаять, исчезнуть, кануть в Лету…

Этот снег, он не посчитался с весной и осипшими дворниками, он плевать хотел на гипсовых богов, укоризненно застывших под сводами собора, он вовсе не замечал усилий маленького человека на заснеженном поле. Он валил и валил, самоуверенно и тупо. Он ничего не понимал, как школьный учитель физкультуры, как все учителя, вместе взятые, наверняка знающие, что в таком возрасте никакой серьезной любви быть еще не может, а такой сумасбродной и бессмысленной, такой неурочной любви и вообще не бывает, а бывают одни выдумки…

Триста раз скажи «сахар», «сахар», «сахар» – во рту сладко не станет.

Это да, это наверное…

Конечно, Рыжий все выдумал. Где здесь любовь, откуда?

Но если тридцать раз произнести «люблю», что-то в тебе зашевелится. Что-то прорастет. Особенно если, не имея понятия, что на самом деле это такое, ты не сомневаешься, что здесь – Любовь. И взбираешься к ней по огромным заснеженным буквам-ступеням. Пусть слово и исчезнет под хлопьями снега. Так пропадают птицы, улетая в белый туман, оставляя лишь волнующие завихрения души. Слово-то канет, но останется постигнутым его магический смысл.