Кентерберийские рассказы - Джеффри Чосер

Итак, Арсита должен ждать конца.

И шлет он за Эмилией гонца,

А также и за братом дорогим.

Послушайте, что он промолвил им:

«Не в силах жалкий дух в груди моей

Пересказать и доли всех скорбей

Вам, госпоже над всеми дорогой;

Но дух свой завещаю вам одной,

Рассказ рыцаря

Из всех людей владейте им одна,

Раз жизнь моя закончиться должна.

Увы, о скорбь! Увы, о мука злая!

Я из-за вас давно терплю, страдая.

Увы, о смерть! Эмилия, увы!

Со мной навеки расстаетесь вы!

Рок не судил нам общего удела,

Царица сердца и убийца тела!

Что жизнь? И почему к ней люди жадны?

Сегодня с милой, завтра в бездне хладной!

Один как перст схожу в могилу я,

Прощай, прощай, Эмилия моя!

Сожми меня в объятьях горячо

И выслушай, что я скажу еще.

Мы с Паламоном-братом с давних пор

Вели борьбу великую и спор

Из-за любви и ревности своей.

Юпитер пусть научит, как верней

Мне все поведать о служенье даме

Со всеми надлежащими чертами,

А это – верность, честь и знатность рода,

Смиренье, ум и доблесть и свобода,

И сан, и все, что нужно в ратном поле.

Пускай Юпитер не получит доли

В душе моей, коль есть на свете воин,

Что так, как Паламон, любви достоин.

Тебе служить он мнит венцом всех благ,

И если ты вступить захочешь в брак,

О Паламоне вспомни, честном муже…»

Тут речь Арситы стала течь все хуже.

Смертельный холод поднялся от ног

К его груди, и бедный изнемог.

В его руках ослабла вслед за тем

Живая мощь и скрылась вдруг совсем.

Сознание, что направляло тело

Из горестного сердца, онемело,

Когда для сердца пробил смертный час.

Потом дыханье сперлось, взор угас.

От дамы глаз не мог он отвести.

Последний вздох: «Эмилия, прости!» -

И дух, сменив свой дом, помчался к краю,

Где не был я; где этот край – не знаю.

Итак, молчу; ведь я не иерей,

Которому уделы душ ясней.

И не хочу я излагать все мненья

Писавших про загробные селенья.

Арситы нет. Марс, душу упокой!

К Эмилии рассказ вернется мой.

Эмилия вскричала, скорбный глас

Возвысил Паламон. Тезей тотчас

Сестру без чувств унес от тела прочь.

Описывать ли мне, как день и ночь

Она скорбит, встречая плачем зори?

Ведь все супруги предаются горю,

Когда мужья от них уходят вдаль:

Их всех томит великая печаль,

А многие, не выдержавши мук,

Венчают смертью тяжкий свой недуг.

Безмерна скорбь, и слез поток безбрежен

У тех, кто стар, и тех, чей возраст нежен,

В Афинах всюду: все – и стар и млад -

О павшем юном рыцаре скорбят.

Ручаюсь вам, не так был страшен стон,

Когда убитый Гектор был внесен

В троянский град. В Афинах скорбь царит.

Терзанье кос, царапанье ланит.

«Зачем ты умер, – жены голосят, -

Эмилией любим, казной богат!»

Никто не мог унять тоску Тезея,

Опричь отца, маститого Эгея.

Он знал всех дел земных круговорот

И видел их падение и взлет -

Грусть после смеха, после горя смех.

И притчи знал для обстоятельств всех.

Он молвил так: «Из жителей могил

Любой на свете хоть немного жил,

И так же всякий, кто на свет рожден,

В свой срок покинуть мир сей принужден.

Что этот мир, как не долина тьмы,

Где, словно странники, блуждаем мы?

Для отдыха нам смерть дана от бога».

Об этом говорил еще он много, -

Все для того, чтоб вразумить людей,

Заставить их утешиться скорей.

Тезея между тем томит забота,

Где сделать, для воздания почета,

Последнее Арсите торжество,

Согласное со званием его.

И наконец решенье принял он,

Что в месте, где с Арситой Паламон

Из-за любви затеял бой нещадный,

В той рощице, зеленой и отрадной,

Где юноша мечты свои укрыл,

Где сетовал и охлаждал свой пыл,

Свершиться должен горестный обряд:

Пусть там останки на костре сгорят.

Повелевает герцог бить-рубить

Столетние дубы и в ряд сложить

Шпалерами, чтоб их огонь зажег.

Клевреты скачут иль не слыша ног

Бегут, куда послал их господин.

А он велел доставить паланкин

И весь устлать парчою золотой,

Ценнейшею из тех, что в кладовой.

Арситу обрядили в те же ткани,

Надев перчатки белые на длани,

Зеленым лавром увенчав чело.

В деснице острый меч горит светло,

А лик открыт под сенью катафалка,

Тезей рыдает так, что слушать жалко.

Чтоб весь народ Арситу видеть мог,

При свете дня его внесли в чертог,

Где слышен неумолчный крик и стон.

И вот фиванец скорбный Паламон,

С брадой косматой, с пеплом в волосах,

Вошел туда весь в черном и в слезах.

Коль не считать Эмилии печальной,

Он всех несчастней в свите погребальной.

Чтоб был обряд богаче и пышней,

Как для вельможи высших степеней,

Тезей велел трех скакунов богатых

Вести вослед в стальных блестящих латах,

Украшенных Арситиным гербом.

На белых крупных скакунах верхом -

Три всадника. Один копье держал,

Другой Арситин щит в десницу взял,

А третий вез турецкий лук героя

(Колчан при луке – золото литое).

Послушайте, как все происходило.

Все едут к роще тихо и уныло.

Знатнейшие всей греческой земли

Носилки с телом на плечах несли.

Нетверд их шаг, суров и влажен взгляд.

Идут по главной улице чрез град,

Что в черном весь до самых крыш домов,

И улицу такой же скрыл покров.

У тела справа шел старик Эгей,

А по другую руку – вождь Тезей,

Неся златые чаши пред народом

С вином и кровью, молоком и медом.

Шел Паламон среди большой дружины,

За ним Эмилия, полна кручины,

Несла огонь: обычаем тех дней

Обряд сожженья был поручен ей.

С большим трудом, при пышном ритуале

Священный одр Арсите воздвигали.

Главой зеленой в твердь ушел костер,

На двадцать сажен руки он простер -

Столь, значит, были ветки широки.

Соломы клали целые вьюки.

Ни как костер уложен был сполна;

и как деревьям были имена

(Дуб, ель, береза, тополь, терн, платан,

Лавенда, ива, явор, букс, каштан,

Вяз, бук, орех, тис, ясень, липа, клен);

Ни как рубили их для похорон;

Ни как засуетились божества,

Когда пришлось покинуть дерева,

Где жизнь текла их, полная отрады, -

Все нимфы, фавны и гамадриады;

Ни как бежали в страхе зверь и птица,

Когда деревья начали валиться;

Ни как объял испуг чащобу эту,

Что не привыкла к солнечному свету;

Ни как солому клали, слой на слой;

Ни как раскалывали лес сухой,

Затем бросали пряности и хвою

И самоцветы с тканью парчевою;

Ни как повис венков душистых ряд;

Ни как струился мирры аромат;

Ни как среди костра лежал Арсита,

Блестящим светом роскоши залитый;

Ни как, по чину древних похорон,

Рукой Эмильи был костер зажжен;

Ни как она, поднесши трут, сомлела

И что-то молвила, взглянув на тело;

Ни как бросали в пламя вещи в дар,

Когда огня распламенился жар;

Ни как одни кидали щит, копье,

Другие – одеяние свое,

Мед, молоко или вино из чаши

В костер, что полыхал все выше, краше;

Ни как большой толпой во весь опор

Три раза слева обскакав костер,

Три раза греки вскрикнули в печали,

Три раза копья с грохотом подъяли

И трижды жены подымали вой;

И как везли Эмилию домой,

И хладным пеплом стал Арситы прах,

Ни как всю ночь стояли на часах,

А после к играм обратились снова, -

Об этом всем я не скажу ни слова,

Как и о том, кто там, борясь нагим

И намащенным, был непобедим,

И как затем, окончивши игру,

Вернулись все в Афины поутру…

Я к самой сути возвращусь сейчас,

Чтобы закончить длинный свой рассказ.

Когда прошло довольно много лет,

Стал грекам вновь желанен солнца свет.

По общему меж ними уговору,

В Афинах, мнится, был совет в ту пору,

Что обсуждал различные дела,

И, между прочим, речь о том зашла,

Чтоб, разные союзы заключив,

Добиться полной верности от Фив.

И вот великий властелин Тезей

За славным Паламоном шлет людей,

И тот, не зная цели и причины,

Весь в черном платье, полон злой кручины,

На зов вождя великого спешит,

А тот призвать Эмилию велит.

Уселись все, и стих гудевший зал;

Тезей сперва немного переждал,

Не в силах слово из груди извлечь,

Потом повел к собранью тихо речь.

Вздохнув слегка, со взором, полным боли,

Он августейшую поведал волю:

«Великий Перводвигатель небесный,

Создав впервые цепь любви прелестной

С высокой целью, с действием благим,

Причину знал и смысл делам своим:

Любви прелестной цепью он сковал

Персть, воздух и огонь и моря вал,

Чтобы вовек не разошлись они.

И тот же Двигатель в седые дни

Установил своей святою волей

Известный срок – вот столько и не боле, -