Лилия Белая. Эпический роман - Лариса Малмыгина

– Нас выселяют, – заботливо поднял несчастную с колен неожиданно поседевший Макаров. – Грят, едем на жительство в Сибирь. Добро, что еще в каталажку не засадили. И на том благодарствуем.

Он кривил посиневший по причине больного сердца рот и силился изобразить перекошенную улыбку, которая неизменно соскакивала с дрожащих от ненависти губ, чтобы дать им возможность шепотом без устали проклинать советскую, беспощадную к трудолюбцам, власть, лукаво обещавшую в ходе революции укрепить всем справным мужикам свое частное хозяйство. Ужели смогут голодранцы и лодыри так ходить за его кровью и потом политой землицей, дабы получить с нее богатый, изобильный урожай? Ужели сумеют они держать в руках его здоровущее хозяйство, дабы не подох от плохого ухода бесчисленный скот? Нет, нет и еще раз нет! И кто бы мог подумать, что главным бунтарем окажется невозмутимый на вид Тишка Баранов. Недаром в народе бают: в тихом озере черти водятся. Эх, был бы жив его единственный сын! Может, и он бы смог подластиться к комбеду и спасти этим своих родителей! Спас же зажиточных крестьян Барановых их хитрый старший отпрыск!

– Батюшка! – бросилась к руке новоявленного кулака Пульхерия Матвеевна. – Благослови, батюшка!

– Благословляю, – перекрестил бывшую прислугу сгорающий от ненависти Макаров.

Кухарка всхлипнула и быстро-быстро засеменила к группке вооруженных людей, с суровостью наблюдающей за поверженными.

– Да здравствуют сельские Советы! – тонко выкрикнул Еремей Кузьмич и, по-лошадиному заржав, похлопал прокуренной заскорузлой ладонью по аппетитному заду хихикающей Прасковьи Прохоровой.

Тяжело вздохнув, Дементий Евсеич отвернулся от группки победителей-голодранцев и, шатаясь на подгибающихся от унижения ногах, медленно и обреченно побрел в дом, дабы проститься навсегда с прошлой трудовой и сытой жизнью да взять с собою самое что ни на есть необходимое.

Высунув от усердия язык, Матрена стирала пропахшее одеколоном белье своего любезного.

«Правильно решил Гришенька, – вытирая взмокший от радения лоб, размышляла старшая дочь Назаровых, – наконец-то, прислушался к добрым советам всезнающей женушки, вступил в партячейку. И теперь они, гордые и непримиримые пролетарии, покажут кузькину мать всем, кто когда-то гоголем ходил по Михайловску. А главное, укоротить бы язык шустрому кухаркиному сосунку. Да ладно, и до него очередь со временем дойдет».

За стенами дома, в связи со скоропостижной смертью старухи-процентщицы, принадлежащего теперь уже семье Ивановых, слышалось нестройное пение Интернационала и повизгивание обомлевших от вседозволенности городских девок. Вот жизнь-то пришла какая: любого красноармейчика выбирай, все как подбор – молодые да горячие! А может, и ей, Мотеньке, свежатинки попробовать?

Женщина вздохнула и вспомнила глаза незабвенного Гришеньки. Скоро, ой, как скоро преобразится он в настоящего комиссара и будет наводить порядок во всей губернии! А может, и в республике! А она, его верная жена, как Крупская, станет за супружника делами заправлять.

Запахло горелым. Хозяйка повела носом, скинула с рук прилипчивую мыльную пену и бросилась на чистую кухоньку, чтобы помешать в котелке ядристую гречневую кашу. В окно постучали. Поставив на стол дозревший ужин, Матрена метнулась к входной двери, которая внезапно распахнулась и явила взору растерявшейся мечтательницы желторотого безусого красноармейца.

Он был красив, он был необычайно красив той порочной цыганской красотой, которая толкает на безумства благополучных мужниных жен, грезящих о страстной любви и не менее страстной постели.

– Хочу есть, – совсем по-будничному сказал пригожий пришелец и потянул хищно вырезанными ноздрями воздух, пробивающийся из кухни в сенцы.

Мотя передернула плечиками, облаченными в домашнюю ситцевую кофту, и вновь подумала о вечно голодном супруге.

– Слышишь? – грозно поинтересовался младой гость и сурово сдвинул сросшиеся на переносице брови. – Гони жратву, буржуйка, а то…

В намерениях пришельца сомневаться не приходилось, а потому, зябко поежившись, женщина с неохотой притащила революционеру аппетитно дымящийся котелок.

Красавчик потребовал ложку и вырвал из рук «классового врага» долгожданный харч, чтобы, не ощущая ожогов, с жадностью проглотить его, не оставив на донышке даже маленькой коричневой горстки.

– Приятного аппетита, – провожая сожалеющим взглядом каждую порцию заветного кушанья, подобострастно пробормотала Матрена. – И как же вас зовут-величают, молодой человек?

– Андреем Ивановичем Брылем, – вытирая грязными пальцами розовые младенческие губы, важно просипел пришелец и заинтересованно посмотрел на радушную хозяйку.

Он прошелся жадным взглядом по ее полуоткрывшемуся от неизвестных чувств рту, по пухлой шее, тщательно запакованной в тугой стоячий воротничок, по груди, выпирающей из цветастой ярко-красной блузки. Он облизнулся и невольно потянулся к пышущему здоровьем женскому телу, в мгновение ока забывая про старуху-смерть, сторожащую его в гнилом окопе, вшей, бесцеремонно поселившихся в курчавой голове и красный террор, выбранный им, как единственный метод, благодаря которому можно стать, наконец-то, независимым и, в конечном счете, счастливым.

– Андрюха! – неожиданно закричал кто-то, ветром ворвавшийся в горенку. – Андрюха, ну и бабу ты тута нашел! Хороша кобылка!

Веснушчатый низкорослый малый, обутый в прохудившиеся кирзовые сапоги, топтался в холодных сенцах и с жадностью взирал на опустошенный без его участия котелок.

– А не найдется ли у тебя еще чаво-нибудь? – опрокидывая полегчавшую по вине цыгана посудину, грозно поинтересовался незваный гость и, оттолкнув разомлевшего после еды приятеля, бросился на их с Григорием кухоньку.

Послышались чертыхание, звук разбиваемой посуды, и через несколько минут разъяренный от неоправдавшихся надежд красноармеец предстал перед терпеливо ожидающими его соотечественниками.

Про то, что в тщательно замаскированном подполе у Ивановых хранились про запас крупы, мука да картошечка, Мотенька докладывать мужикам не стала. Она торжествующе улыбнулась и тотчас почувствовала на своей талии нетерпеливые руки черноглазого брюнета. Он резко развернул оторопевшую от неожиданности женщину, бросил ее грудью на стол и, зарычав, начал лихорадочно задирать на жертве юбки.

– Ату ее, эту недорезанную буржуйку! – возликовал веснушчатый оборванец и, мигом подскочив к одуревшему от вседозволенности другу, разорвал на безропотном трофее кофточку, обнажив полные восхитительные груди.

«Надо терпеть», – отдаваясь в их полное распоряжение, решила Мотя и блаженно вскрикнула, когда молодое копье красавца пронзило ее мягкое белое тело.

Уже две пары рук хозяйничали над ее покорной плотью, заставляя делать непристойные движения, которые возбуждали женщину настолько, что она чуть ли не теряла сознание.

Наконец, красноармейцы притомились. Почувствовав нежданное освобождение, Мотенька стыдливо опустила ресницы и, кокетливо одергивая исподнее, искоса взглянула на молодых ухажеров.

Они, не обращая на любовницу ни малейшего внимания, деловито оправляли застиранные армейские одежки и удовлетворенно вздыхали.

– Погодь укрываться, краля, дай еще разок, – внезапно хихикнул рыжий и снова потянулся к вмиг сомлевшей полюбовнице.

– Ждут ведь, – рыкнул на приятеля Брыль и, стрельнув недовольными глазами в распутную женщину, злобно пнул ногой непредусмотрительно незапертую добротную дубовую дверь.

Они удалились, даже не поблагодарив Мотеньку за добросовестно оказанные услуги, а она, быстро стащив разорванную кофточку, с блаженством натянула на себя новую праздничную блузку, подаренную Гришенькой на день рождения.

«Надо бы поскорее сварить новый харч да маслица туда добавить поболее, – внезапно осознала хозяюшка, лихорадочно застегивая на груди многочисленные перламутровые круглые пуговки, – пока не пришел мой дорогой мужинек. А рванье необходимо срочно починить, благо научилась она этой премудрости у родной мамани».

Сердце Матрены пело и ликовало, ибо цыганистый красавец теперь навечно вошел в ее страстную непорочную душу. В том, что душа у будущей комиссарши Ивановой безгрешная, Мотя уверена была на все сто. Ужели не она отваживала от себя всех голожопых сорокинских хахалей? Ужели не она блюла себя долгими бессонными ночами в течение многих месяцев, ворочаясь в постели, пока уставший от работы Григорий виртуозно выводил носом разнообразные неритмичные мелодии? То-то и оно…

Матрена забросила повидавшую страстные объятия кофточку в старую плетеную корзину и решительно направилась к печи, дабы вновь подтопить ее, чтобы вновь сварить в котелке рассыпчатую гречневую кашу.