Кто вы, юкагиры - Владилен Александрович Туголуков

В XVII–XVIII вв. положение на севере Якутии решительным образом изменилось. Там появились якуты, ламуты и русские, причем у последних было много ездовых собак, для которых приходилось запасать корм. Чукчи размножили стада своих домашних оленей и начали продвигаться вдоль морского побережья на запад: дикие олени лишились значительной части тундровых пастбищ.

Поголовье диких оленей стало сокращаться. Сперва это не очень ощущалось — просто промысел диких оленей сделался не таким регулярным, как раньше. Еще в первой четверти XIX в. ловкий охотник добывал на переправе через Малый Анюй до 100 диких оленей. В 1847 г., по подсчетам А. Аргентова, через оба Ашоя прошло «не менее 70 000 диких оленей». Но это был, по-видимому, последний «пик».

«Как олень начал изменять свой ход, так и жизнь инородцев стала изменяться и приходить в упадок», — сетовал Афанасий Дьячков{55}.

Поселившиеся на Анадыре выше селения Марково чуванцы и ходынцы (репатрианты с Колымы и Анюев) первое время добывали диких оленей в таком количестве, что забросили рыболовство. Но затем, когда переправа диких оленей в этом месте однажды не состоялась, среди них, по словам Дьячкова, разразился «ужасный голод».

Прекратились миграции оленей и на Индигирке. К счастью, это случилось уже при Советской власти, и население своевременно получило необходимую материальную помощь.

По данным ревизии Верхоянского и Колымского округов, проведенной Якутским областным управлением, в начале XX в. колымские «инородцы» добывали не больше одного-двух диких оленей на семью в течение года.

В тех местах, где диких оленей оставалось еще довольно много, их интенсивно истребляли. В 1889 г. врач Л. Ф. Гриневецкий, остановившись у селения «сидячих чукчей» на Анадыре, был «поражен массою собранного здесь битого дикого оленя. Мясо его во множестве висело на жердях и вялилось в запас на зиму, но, кроме того, из туш набитых оленей, с которых были сняты шкуры, был сложен вал высотою в 1/2 человеческого роста и длиною около 200 сажен. Эти олени были набиты исключительно для добывания шкур»{56}.

Так же, как и олень, исчезала рыба. Рыбу на Колыме в полном смысле слова съели собаки…

Каждая собачья упряжка, служившая транспортным средством русским старожилам, обруселым юкагирам и якутам нижпей Колымы, включая низовья обоих Анюев, состояла из 10–12 собак. Собакам раз в сутки давали по 10 селедок. В течение года одна упряжка поедала 36–40 тыс. сельдей.

«Дабы иметь некоторое понятие о чрезвычайном расходе рыбы, составляющей главнейшую пищу здешних жителей и собак их, — писал Ф. П. Врангель, — надобно знать, что на годовое содержание ста семей, живущих в окрестностях Нижнеколымска, потребно не менее трех миллионов сельдей. Но, как и в хороший год, Колыма дает около миллиона сельдей, то остальное количество заменяется другой рыбой, которой нужно, по крайней мере, до 200 000 штук»{57}.

«Другая рыба» — это омуль, нельма, чир, муксун, т. е. ценнейшие породы северной рыбы, которые теперь, увы, не так часто попадают на стол самих рыбаков.

Вот почему «собачье хозяйство» нижней Колымы А. Аргентов характеризовал как «состоящее в истребительной войне человека против природы»{58}. Уже в начале XIX в. Врангель указывал, что за несколько лет до его приезда на Колыму река стала «гораздо менее прежнего изобильна», ввиду чего жители Среднеколымска были вынуждены сократить число своих ездовых собак и начали заводить лошадей.

Наряду с уменьшением количества рыбы наблюдалось и ее измельчание. Верхнеколымский юкагир Алексей Долганов рассказывал в 1895 г. В. И. Иохельсону: «В прежнее время хариус большой был, теперь же, в эти годы, рыба вся мельчает. Когда земля богата была, тогда рыба большая была»{59}.

Одновременно оскудел промысел линных гусей, уток и лебедей. В первые годы XIX в. русские колымчане «приносили в иные дни по несколько тысяч гусей», а в 20-е годы почитали за счастье, «если удастся за все лето убить до 1000 гусей, до 5000 уток и сотни две лебедей»{60},— читаем у Врангеля.

Во второй половине 1850-х годов на нижней Колыме исчезли белые гуси, которые с незапамятных времен облюбовали морское прибрежье на всем пространстве тундры между Яной и Колымой. В алазейской тундре их водилось так много, что они казались выпавшим снегом. Охотники ежегодно убивали белых гусей в летнюю пору тысячами. И вот результат: «с 1830 по 1849-й год птиц этого вида было еще весьма много, но они держались уже только одной алазейской тундры. С 1850 по 1855 г. они прилетали сюда в малом количестве, а в 1856 г. уже не прилетали вовсе…»{61}.

Выражаясь современным языком, экологическое равновесие в бассейне Колымы и в ряде других юкагирских районов оказалось нарушенным.

«Не стало рыбы, не стало зверя, не стало и птицы…», — печально констатировал Аргентов{62}. О последствиях этого мы уже знаем.

Глава 4

В ПОИСКАХ ЗВЕРЯ, ПТИЦЫ, РЫБЫ

ПО НАСТУ, «НА ПЛАВУ»,

С МАНЩИКОМ И С ПАЛКАМИ

Выход юкагиров да весеннюю охоту по насту. Тос. Конец XIX в.

Предки таежных юкагиров были охотниками и рыболовами, переходившими с места на место в поисках пищи. Во время перекочевки впереди на лыжах шли мужчины, способные владеть оружием. Их возглавлял старший по возрасту, или «старик»; за «стариком» шел лучший охотник — хангичэ. Найдя след лося или дикого оленя, «старик» начинал погоню, за ним устремлялись остальные охотники. Но хангичэ не торопился. Он разминал ноги и прочищал легкие. Устав «гнать» след, «старик» уступал ему место. Хангичэ вырывался вперед и догонял зверя. Он поражал его стрелой, выпущенной из лука, и все остальные, менее сильные и ловкие, заставали его отдыхающим на снегу возле добычи…

Г. А. Сарычев, посетивший верхнеколымских юкагиров в конце XVIII в., сообщал, что они занимаются главным образом охотой на лосей. Лосей тогда было особенно много по Коркодону. Юкагиры реки Ясачной выезжали туда на собаках для весенней охоты по насту.

Роль первоклассных охотников по мере приближения к нашему времени не