Портрет миссис Шарбук - Джеффри Форд

— И потому вы выдумывали, что слышите голос Двойняшек.

— Не сознательно, мистер Пьямбо. Я могу вам поклясться, что слышала их. Одиночество может делать из нас волшебников, а пророков — и подавно.

— А что с этой падающей звездой? Что с телом возчика? Вы просто знали, где он находится.

— Вне всяких сомнений — совпадение. Картинка звезды и в самом деле была в упавшей и раскрывшейся книге, но у моего отца было множество книг с изображением небес. Я много путешествовала по Европе и знаю, что теперь в Австрии создается теория души, исключающая случайности. Предполагается, что мы наделены сознанием на многих уровнях, и те желания, о которых мы не хотим знать, проявляют себя через всевозможные неприятные происшествия — как мы их воспринимаем. Два других моих видения падающей звезды — когда я закрывала дверь и когда мать ударила меня, — это, судя по всему, было лишь принятие желаемого за действительное. Что же касается тела, то в горах было не так уж много мест, куда мог забрести путник, сбившись в метель с дороги. Тропинка, уходящая на этот луг, ответвлялась от основной и заканчивалась в том месте, где мы перекусывали. Может быть, я каким-то образом подсознательно пришла к выводу, что именно там бедняга, скорее всего, сбился с пути.

— Но время шло, а вы так и жили с вашей сказкой про Двойняшек?

— Я стала сивиллой, и это в конце концов погубило мою душу.

— Сивиллой?

Не успел я задать свой вопрос, как дверь открылась и Уоткин объявил, что мое время истекло. Я вспомнил, что сегодня пятница, и, пожелав миссис Шарбук приятного уик-энда, удалился. Когда мы с Уоткином шли к выходу, я сказал ему:

— У вас сверхъестественное чувство времени, Уоткин, — вы приходите в самый неподходящий момент.

— Спасибо, сэр. Это мой особый дар, — сказал он, когда я, обойдя его, вышел на улицу.

— До встречи, — сказал я, и Уоткин захлопнул за мной дверь.

Я был совершенно измотан, потому что не спал прошлой ночью. Со мной что-то произошло, после того как я увидел эту жуткую сцену на улице — женщину, жизнь из которой вытекала через глаза. Словно после той жуткой сцены мои глаза должны были вобрать все то, что вытекло через глаза женщины, а потому я не осмеливался их закрывать.

Я едва успел сесть в трамвай, отправлявшийся с Шестой авеню к центру. Заняв место, я принялся смотреть на прохожих, — какое обилие лиц и фигур! Одни сменяли других, хорошо одетые и оборванцы, красивые и невзрачные — не найдешь двух одинаковых. И все они вели совместное существование, жалкие атомы чудовища по имени «Нью-Йорк»: каждый неповторим, каждый со своим собственным тайным «я» и своим прошлым, каждый живет в уединении на собственной горной вершине. Господь, вероятно, не принадлежит к числу непогрешимых, но кто из художников работал с более разнообразной палитрой, кто из писателей создал метафору ироничнее, чем двухголовый скакун жизни-и-смерти, кто из композиторов смог свести столько непохожих мелодий в единую симфонию?

Господь также был осипшим эстрадным певцом, а я в это мгновение явно подпевал ему. Эта шутка явно была связана с глазами — Уоткина, истекающей кровью женщины, моими собственными, неспособными увидеть миссис Шарбук, с ее вымышленным сверхъестественным зрением. Если бы мне попался в руки отчет о чем-то подобном или даже роман автора, склонного к подобным словесным играм, я бы саркастически ухмыльнулся и захлопнул такую книгу.

И в итоге, когда я с головой увяз в этих размышлениях, глаза мои сомкнулись и я пропустил свою остановку — проехал два лишних квартала. Я внезапно проснулся, когда мы остановились на Двадцать третьей улице, и едва успел выскочить — трамвай уже трогался. Мой легкий этюдник казался мне тяжелым, как камень, когда я в полудреме плелся домой, мечтая только об одном — поскорее улечься в кровать.

Представьте себе мое разочарование, когда на ступеньках дома я увидел посетителя. Верьте мне, я чуть не зарыдал.

Когда я подошел поближе, человек, заметив меня, встал. По росту, жилистому сложению, длинным, поникшим усам и волне черных как смоль волос я узнал Джона Силлса, детектива, который предыдущей ночью спас меня от полицейской дубинки. В свободное от службы время одевался он довольно просто — старый армейский мундир и плоская шапка, какие носят поденщики.

— Джонни, — сказал я, — спасибо тебе за помощь вчера. Я определенно питаю отвращение к дубинке.

Я знал его как весьма любезного человека, что он и подтвердил теперь, широко улыбнувшись мне и рассмеявшись.

— Я всего лишь исполнил свой общественный долг.

— Ты, видимо, пришел объяснить, что за чертовщина происходила с этой несчастной вчера ночью.

— Нет, Пьямбо, я пришел, чтобы напомнить тебе — ты вчера ничего не видел.

— Брось, Джон. Ты можешь легко купить мое молчание, рассказав, что это было.

Он оглянулся, провел взглядом вдоль улицы, потом подошел ко мне вплотную и прошептал:

— Поклянись, что никому не скажешь. Меня выгонят с работы, если ты проболтаешься.

— Даю тебе слово.

— Это уже третья такая женщина. Коронер считает, что у нее какая-то тропическая болезнь, завезенная на корабле откуда-нибудь из Аравии или с Карибских островов, а может, из Китая. Слушай, я всего лишь коп, так что не задавай мне всяких научных вопросов, но, насколько я знаю, ребята из министерства здравоохранения нашли какого-то паразита — раньше им такие не попадались. Он пожирает мягкие ткани глаза, оставляя рану, залечить которую невозможно. Происходит все очень быстро. Поначалу жертва плачет кровью, а потом глаза исчезают, а на их месте появляются вроде как два краника, которые невозможно закрыть.

— И высокие чины решили, что лучше, если никто не узнает? — в ужасе спросил я.

— Пока да. Это не чума, которая быстро передается от одного к другому. Между тремя жертвами вроде бы даже нет никакой связи. Насколько нам известно, это совершенно изолированные происшествия. Но если что-то просочится в «Таймс» или «Уорлд», разразится жуткий скандал. Мэр Грант хочет, чтобы, пока природа этого паразита не установлена, все было шито-крыто.

— Я буду помалкивать, Джон. Можешь на меня положиться, — сказал я. — Но если ты контактировал с этой женщиной, где гарантия, что ты в безопасности?

— Понимаешь, этот микроб вроде бы как наестся, так погружается в спячку. Сколько он спит — никому не известно, потому что тела после изучения сразу же кремировали.

— Будем надеяться, что они сумеют остановить заразу.

— Если не сумеют, то мы все будем лить слезы в наше пиво. — И он мрачно улыбнулся.

По его неудачной шутке я понял, что разговор о происшествии закончен. Я с неподдельным интересом спросил, как поживает его живопись. У Силлса был огромный природный талант, и за прошедшие годы он, крадя время у своей работы, жены и детей, сумел стать весьма достойным миниатюристом. Некоторые его работы были не больше портсигара, а многие детали были выполнены кисточкой всего с двумя тонкими волосками. По его словам, он только что закончил серию портретов преступников, и некоторые из них будут представлены на групповой выставке в Академии художеств.

— Она открывается на следующей неделе, — сообщил он, сделав шаг вперед, чтобы пожать мне руку. — Скажи Шенцу — пусть тоже придет.

— Непременно, — сказал я и обменялся с ним рукопожатием.

Прежде чем уйти, он сказал, понизив голос:

— И помни, Пьямбо, чем меньше мы знаем, тем лучше.

— Моя память — чистый лист.

— Спасибо. — И он пошел прочь.

Зайдя в дом, я сразу же направился в спальню, сбросил с себя пальто и другую одежду, оставив ее кучей лежать на полу. Мне казалось, что я сейчас усну стоя, но нужно было сделать еще одну вещь. Нужно было разобраться с моим этюдником — с набросками, сделанными у миссис Шарбук. Я взял этюдник с собой в кровать и, удобно устроившись на подушках, принялся просматривать то, что у меня получилось.

Я пролистал страницы с соседским котом, Самантой в кимоно, телефонным столбом на Восточном Бродвее неподалеку от Общества помощи детям, золотой рыбкой Рида, портретом молодого писателя за угловым столиком в кафетерии Билли Моулда. Наконец я добрался до первого наброска, сделанного в гостиной миссис Шарбук. Я вглядывался в него несколько мгновений, потом перевернул этюдник — может, я, рисуя, держал его вверх ногами. Но так или иначе я видел перед собой нечто бесформенное, сотканное из рваных линий. Как я ни старался, но различить в этом хаосе фигуру женщины не смог. По правде говоря, я не смог различить никакой фигуры вообще.

В раздражении я перевернул страницу. И опять — всего лишь тень облака. Следующая страница — снова грязь, разведенная угольным карандашом. Ни одного узнаваемого росчерка. Я лежал недоумевая — что же за тень, казалось мне, вижу я на ширме? Я вспомнил, что в какой-то момент мне представилось, будто я и в самом деле уловил очертания женского профиля, но увиденное в этюднике наводило меня на мысль — уж не мои ли собственные черты неосознанно выводила рука после бессонной ночи? Пока миссис Шарбук морочила меня своей байкой о том, как она позволила воображению вторгнуться в реальность, я превзошел ее и позволил басне воплотиться в жизнь. Неотчетливые движения тени превратились в женщину.