Самурай Ярослава Мудрого - Александр Ледащёв

Конь вел себя спокойно, но свободного повода я ему не давал, от греха. Песня песней, но жизнь глупости не прощает. Кобылка же вообще была как пришитая, при обозе осталась очень обиженно.

Мысли текли ровно, неспешно. То я думал о ценах на оружие – разумеется, лишь гипотетически, стоят ли шесть мечей и семь кольчуг с чеканом одного небольшого дома? Ах да. Еще лошади. Тоже шесть теперь. Неужели не хватит на дом? Эти мысли были приятны. Но перемежались они с очень неприятными. Что у меня с позвоночником, почему слабеет рука и отчего ее сводит? Что у меня с легкими, я не спрашивал – одному уже был почти конец, второе еще работало. Вот кончатся сигареты – и поневоле полегчает. Но кто мне мешает выкинуть сигареты сейчас? Никто. Потому и не выкину. Да, господин Ферзь, ума тебе не занимать стать. А как же Сова? Какая еще сова? Не «сова», а «Сова», вы мне тут не прикидывайтесь, господин Ферзь! Ах, Сова… Да как же, как же. А что с Совой? Вы не думаете, что она попросит заплатить за свою услугу? Услуга? Какая? Ох, конечно же, конечно. Думаю, что потребует, но тут смысла переживать и маяться нет. Нет? Нет. Все равно ничего уже не изменить.

Ехал я теперь в середине поезда, Ярослав заметил, что я ранен, и велел мне уступить место другому дружиннику, а самому ехать среди других легкораненых. Ну спасибо, что в повозку не велел лечь. Нельзя ослушаться дайме, но я никогда не ложился, если болел. Только если сил уже не было даже на то, чтобы прикурить. Теперь, когда я был предоставлен самому себе, я мог немного расслабиться, пока время есть. Если в первые же часы пути мы напоролись на засаду, да не простую, а которая была устроена на самого Ярослава, то особенно расслабляться не хочется. Тем не менее тело требовало отдыха, как-никак, я получил по спине чеканом, а кроме того, побывал пусть в коротком, но бою. Поэтому я почти что дремал в седле, положившись на то, что вряд ли на князя ставят засады через каждые сто шагов.

В памяти снова всплыл старик-японец, мой учитель, под присмотром которого я провел семнадцать лет – с восемнадцати до тридцати пяти. Знакомство наше состоялось следующим образом.

Когда мне стукнуло восемнадцать, страна спохватилась и потребовала срочно отдать ей долг. В целом с этим я был согласен, потому спокойно пошел на призывной пункт, где и попал в славные пограничные войска и был отправлен к Японскому морю. Звучало, конечно, заманчиво. И море, и пограничная служба, но на деле оказалось скучновато. Романтическое начало армейской службы в доблестных пограничных войсках навело меня на мысль, что это единственный мой шанс повидать Японию.

С этими нехитрыми мыслями я и оставил как-то ночью пограничный корабль, на котором нес службу, и преспокойно поплыл себе на казенной шлюпке в сторону Страны восходящего солнца. Что меня вело? Что не дало мне утонуть? Зачем я вообще это сделал? Не знаю. Просто я понял, что мне совершенно необходимо попасть в Японию, и я туда попал. Думаю, такого рода порывы заинтересовали бы любого психотерапевта, доведись ему ознакомиться с моей аргументацией тогдашнего поступка. Да и не только тогдашнего.

Шторм, разыгравшийся через несколько часов после моего дезертирства, сделал невозможной мою поимку, а для меня чуть было не сделал недосягаемой мою мечту. Но мне повезло. В себя я пришел на какой-то циновке, а надо мной склонился пожилой и совершенно равнодушный японец, для начала разговора назвавший меня по-русски дураком.

Крошечный кусок суши где-то в проливе Лаперуза, крошечный настолько, что не на всякой карте его найдешь, и стал мне домом на много лет. Задумываясь впоследствии об этом, я понимал, что этот островок и был моим настоящим и единственным домом в том мире. Старик-японец, проживавший там в почти не нарушаемом одиночестве, оказался мастером фехтования на мечах, а кроме того, недурным знатоком и рукопашного боя. По-русски он говорил с пятого на десятое, я же по-японски не говорил вообще. Но постепенно и его, и мой словари расширились, а потом я, наконец, заговорил на языке старика. Это было правильно – не учителю же говорить на языке ученика, кому нужна наука, в конце концов?

Название изучаемых стилей для меня так и осталось загадкой. На мой вопрос о названии старик отреагировал привычно – вытянул бамбуковой палкой по спине и отправил убирать наше маленькое додзе. На этом вопрос о названии стилей изучаемых искусств и был закрыт.

Старик учил меня дышать, двигаться, учил очищать голову от не нужных никому мыслей, учил моментально концентрироваться на чем-то, а потом так же молниеносно расслабляться. По сути, никаких временных границ для занятий не было – каждый миг, проведенный со стариком, и был обучением. Это помимо обязательных многочасовых изнурительных тренировок. Подготовке тела старик уделял такое же внимание, как и подготовке разума, а еще большее внимание уделялось подготовке духа. Он научил меня относиться к смерти как к рудименту, необходимому, но уже ничуть не страшному. Выходя из дома, не рассчитывай туда вернуться – тогда ты вернешься. Вступая в бой, не рассчитывай остаться в живых – только тогда ты останешься в живых. Просто, доступно. Легко запомнить. О том, легко ли это принять, я говорить не стану.

Когда прошло несколько первых лет, старик мой стал отлучаться с острова, а потом возвращаться с незнакомыми мне молодыми людьми, которые сами, в свою очередь, учились владеть тем или иным оружием. Как правило, с молодыми ребятами приезжали и их учителя. Как я видел, к моему старику они относились с огромным почтением, и это вовсе не была пресловутая японская вежливость.

Сказка? Сон? Я никогда не видел допрежь таких людей, как мой старик или же те мастера, что прибывали на остров со своими питомцами. Людей, всецело посвятивших себя одному делу – боевым искусствам.

Первое, что делали прибывающие ученики, – это немного, чуть-чуть кривили губы при виде меня. Как я уже понял, для них я был акахигэ, «красноволосый», – презрительное прозвище для не-японца, а уж только потом противником в поединках, для которых они прибывали. В отличие от их наставников, которые видели во мне акахигэ только во вторую очередь. В конце концов, потому они и были мастерами и ничуть не жалели своих недалеких учеников. Тем более, как я потом выяснил, ушлый старец мой возил на остров только тех бойцов, которые были опытнее меня. Оно и правильно. Только так и можно чему-то научиться, а сломанные кости или шрамы – довесок, неприятный только в первое время. Потом этим начинаешь гордиться, а потом, слегка поумнев, относиться совершенно спокойно, как к следу от необходимой прививки. Иногда побеждали меня. Чаще побеждал, как ни странно, я. Для мастеров это было тоже и странно, и занимательно. Если они и выражали недоумение, почему мой старик учит акахигэ, то потом они начинали понимать то, что мой старик, прогонявший с острова тех, кто приезжал и молил взять в ученики. У искусства нет корней. Мастером может быть любой – будь то чистокровный японец или же странный паренек, прибывший в шторм в бессознательном состоянии. Старик, как мне кажется (ибо проверить было невозможно), подумывал о том, что искусству следует быть общим достоянием. Не поголовно, конечно, общим, но не по признаку крови. А может статься, что старик думал о чем-то другом, когда взялся меня учить.

Мне несказанно повезло, что в мою голову пришла мысль покинуть службу и отправиться в Японию. Ну отслужил бы я. Вернулся бы домой с дембельским альбомом, который никому не нужен и не интересен, кроме владельца, да с небольшим гонором, который лечится парой-тройкой затрещин у ларька. Старик же упорно и умело лепил из меня человека. Человека, которым мне всегда хотелось стать.

Обучение у моего старика располагало к усердию, так как только в качестве похвалы я не получал пинков, затрещин и ударов гибкой палкой. Задания же старик давал порой очень интересные. Как-то раз я с утра до вечера честно и старательно подметал песчаный берег, вначале злился, потом просто делал скучную и бессмысленную работу, потом вошел в злой раж, а потом просто честно подметал.

На десятый год старик привез на остров лихого окинавца с боевыми серпами и кратко кинул мне: «Убей». Учитель окинавца, как я понял, проинструктировал своего протеже таким же многословным образом. Если сократить кровавый рассказ, то я его убил. Это был первый противник, которого я убил своими руками. Нельзя сказать, чтобы это потрясло меня, – я сражался за свою жизнь, за возможность дышать и жить дальше на этом островке, постигая учение оригинального старца и встречаясь тут с его не менее странными знакомыми мастерами. Неделю спустя старик и стал понемногу татуировать мне на плече карпа, который постепенно превращается в дракона, поднявшись против речных порогов. Из меня, беспомощного на берегу карпа, старик умело и неспешно лепил дракона. Тогда же, после поединка, к ночи ближе (уснуть я не мог, раны на спине и на груди не давали мне спать), я узнал, кем был мой старик. Он был последним настоящим самураем рода Тайра. Рода побежденных. Он был потомком того самого Рокудая, который, несмотря на монашество, успел продлить род. Наверное, на нарушение монашеских обетов его толкнуло то, что было для него весомее, а именно – культ предков, перед которыми у него, как и у всякого порядочного человека, был неоплатный долг. Судя по всему, тайна была сохранена, раз мой старик сидел передо мной, что могло обозначать только то, что род Минамото, частым гребешком прочесавший Японию в поисках всех, кто мог бы назвать себя Тайра, женщину Рокудая не нашел. Тяжело быть последним. Род Тайра завершался на этом старике, который совершенно буднично поведал мне, что он последний поскребыш канувшего в Лету рода. История не такая уж редкая, если читать их в книгах, но очень печальная, если ты общаешься с таким представителем. И уж совсем тоскливая, если самому оставаться последним.