Идущий к свету - Сергей Голосовский

— Рабы? — в тоне звучал не вопрос, а скорее уверенность.

— Нет, мы свободные люди, — ответил Тимофей.

— Жаль, — зевнул Марк Корнелий. — Будь вы рабами, я взял бы вас себе. А так, как последователей лжеучения, вас придется повесить на столбах. Вот снимем ваших хозяев, то есть, извините, учителей, а на их место повесим вас, а потом всех четверых скормим псам! — очередной зевок перешел в икоту.

— Тит! — это было уже обращение к одному из стражников.

— Вина принеси мне, в подвале, должно быть, его много! Но вам-то, наверное, не страшно быть распятыми, а? — продолжил он свою беседу с пленниками.

— Ведь вы же все воскреснете! Три дня у вас, что ли, на это уходит, так?! — жирная туша затряслась от хохота.

В этот момент из двери, ведущей к портику и беседке, вывалился ошалелый стражник, только что посланный за вином. Внутрь помещения Тита втолкнул Павел, измученный и разбитый, весь в грязи и кровоподтеках, почти голый, в разодранной набедренной повязке. Вид его был безумен и страшен. Марк Корнелий встретился с ним глазами и почувствовал, будто тяжелый кол со стороны ключицы начал погружаться в его сердце, медленно наполняя болью все тело. Страх и бешенство грязной мутью вскипели в его душе, замершей было под пристальным взглядом апостола.

— Вон из моего дома! — Павел произнес это почти шепотом, голосовые связки были сорваны, и он встал между римлянами и Эвриалой с братом.

— Воскрес! Жив, жив! — вскричали связанные по рукам и ногам пленники.

Марк Корнелий выхватил меч у стоящего рядом стражника и взмахнул им над головой. Из его тонкогубого рта вместе с брызгами слюны вырвалось:

— Так сдохни еще раз, иудейский пес!

Бесконечной была та доля секунды, когда Павел, готовый второй уже раз за сегодняшний день принять смерть, поднял руки, словно мог заслонить руками любимую женщину и ее брата. И тут в оконном проеме вспыхнула молния, последняя и самая сильная молния этой грозы.

Вздрогнув от неожиданной вспышки, озверелый патриций в тот же миг ощутил, как возникший несколько мгновений назад внутри него самого кол с хрустом пробил сердечную мышцу, в клочья разорвал аорту и обрушил его уже мертвое тело на стылый каменный пол. Страшным оглушающим взрывом отозвался после вспышки последней молнии гром.

Тяжело дыша, Павел, еще не понимая, что происходит, смотрел на распростертую бесформенную тушу и выпавший из мертвых рук тяжелый эфесский меч. Он не успел и повернуться к тем, кого еще секунду назад закрывал собою, как шагнувший к нему Тит упал на колени и приник губами к разбитым и ободранным его ногам. Остальные три стражника, повинуясь тому же странному порыву, тоже бросились лобызать его стопы. Как мешок с отбросами, оттолкнули они то, что еще недавно было их хозяином, а теперь мешало припасть к ногам Павла. Павел с содроганием отпихнул этих людей и без сил опустился на пол.

Павел Ильич с Сашей сидели друг против друга и смотрели в окно. Солнце медленно и величественно погружалось в зелень лиственных крон Филевского парка.

Они молча выпили еще вина и опять задумались каждый о своем. Вскоре Павел Ильич понял, что Сашина задумчивость перешла в глубокий сон. Павел Ильич еще постоял на балконе, вдыхая аромат летнего парка. Когда сумерки сгустились и западный краешек неба потерял свою розовую окраску, он отправился в маленькую комнату и, не раздеваясь, лег на стоящую там старенькую кушетку.

Сон постепенно охватывал его и уносил в то бесконечно далекое время, когда они с Эвриалой и Тимофеем уходили из Рима, покидая Италию, как он тогда думал, навсегда. Вместе с ними уходили четыре стражника, бросившие тело своего господина в придорожный ров возле дома Павла и отказавшиеся расстаться с самозванным апостолом. Павел ощущал, что потеряно все. Главное потеряна его собственная вера в свою правоту. Погибала его родина под тупыми и жестокими ударами метрополии. Иудейский народ разбегался по миру, с тем чтобы, как предполагал Павел, сгинуть и раствориться среди языческих племен. Да и сам Рим был обречен. Павел понимал это и считал, что брошенные им и Петром семена тоже погибнут вместе со всем миром, погружающимся в безысходный хаос. Он хотел уйти подальше на север и где-нибудь в Галлии, в безлюдных лесах, провести остаток своих дней среди любимых им людей. Еще в самом начале пути сопровождавшие их стражники раздобыли для всех лошадей. И хотя Павел понимал, что они украдены из солдатских конюшен, он не стал сопротивляться, как делал бы это еще совсем недавно. Ему было все равно. Все фамильные ценности он замуровал в стене своего дома в Иерусалиме во время последнего путешествия, и с собой у него почти не было денег, только несколько украшений, сохраненных и спрятанных Эвриалой после их с Петром ареста. Он готов был жить своим трудом, насколько позволят силы. Будучи от рождения богатым аристократом, Павел, тем не менее, освоил некоторые ремесла мог быть гончаром, обойщиком, а Петр в дни их совместных странствий обучил его еще плести сети и ловить рыбу.

Кавалькада из семерых всадников горными козьими тропами подходила к альпийским перевалам, за которыми тянулись бескрайние галльские леса. Была ранняя осень, тепло еще не покинуло долины, но вершины гор уже покрывал снег. Они остановились на привал в Аосте, там позднее возникнет город — северные ворота в Италию. А тогда это было безлюдное место, откуда открывался величественный вид на Монблан. Стражники расположились чуть поодаль, все еще испытывая смущение и страх перед Павлом. На своем костре они жарили пойманную ими козу. Когда мясо было готово, Тит почтительно поднес еду Павлу, Эвриале и Тимофею. До главного перевала оставался один переход, и этот день должен был стать пропастью, которая проляжет между их прошлой жизнью, со всеми страданиями и радостями, и неведомым пока будущим, от которого все они ждали покоя и тишины. В глубоком молчании люди смотрели на скрывающиеся во мраке ночи заснеженные вершины.

Контуры гор скорее угадывались, чем воспринимались глазами. В черном безлунном небе зажглись звезды. И тогда Павел впервые ощутил, будто что-то изменилось в нем; не с радостью, а почему-то с тоской и болью ощутил он нескончаемостьсвоего пути…

Павел Ильич очнулся, когда уже светало. Из соседней комнаты доносился какой-то неясный шум. Звук все приближался. Неплотно закрытая дверь отворилась, и в проеме показалась совершенно сонная Саша. Она упорно ковыляла на одной ноге, опираясь на спинку стула, который толкала перед собой. Добравшись до кушетки, она плюхнулась рядом с Павлом Ильичем и, прижавшись к нему, моментально заснула.

— Это еще что такое? — вполголоса спросил он.

— Эвриала возвращается к своему хозяину, — не открывая глаз, пробормотала Саша, поудобнее пристроила загипсованную ногу и опять провалилась в глубокий и спокойный сон без сновидений.

Павел действительно остался у Саши, ожидая ее выздоровления. В середине августа гипс был снят, и Саша начала выходить на улицу. Иногда они вместе прогуливались по асфальтовым и грунтовым дорожкам Филевского парка, проходя мимо мамаш с колясками, подвыпивших доминошников и просто пенсионеров, вышедших в парк насладиться последними солнечными деньками уходящего лета. Саша была практически первым человеком, с кем Павел говорил о своей жизни, жизни, как казалось ему, совершенно обычной, только невероятно долгой. Саша считала уже совершенно естественным то, что портреты человека, находящегося с ней рядом, тиражированы по всему миру в количестве, сравнимом разве только с Лениным да прочими лидерами народных демократий и антинародных диктатур. Только иконам и фрескам с изображениями Павла принадлежали века, а не жалкие десятилетия побед и свершений.

Павел не любил заходить в церкви, а собственные канонические изображения, которые оказывались на удивление схожими с прототипом, лишь раздражали его. Саша хромала все меньше и меньше, и их прогулочные маршруты становились длиннее. В одно из воскресений они уже смогли дойти до изумительного по своей красоте храма Покрова в Филях, превращенного после реставрации в музей.

Немного, наверное, в мире зданий, которые так гармонируют не столько с окружающим пейзажем, сколь с самим небом, и потому даже отвратительное окружение портовых кранов речного порта, казарм суворовского училища и желто-серых жилых коробок образца пятидесятых годов не могло испортить ощущения праздника от одного только взгляда на это чудо, исполненное и величия, и неземной легкости. Но Павел, судя по всему, был равнодушен и к этому архитектурному шедевру.

— Почему она тебе не нравится?

— Я бы так не сказал, Саша. Просто это все-таки церковь, и она, как и любая другая, напоминает мне о моей вине.

— Я, наверное, очень серая и глупая женщина, потому что никак не могу взять в толк, какая на тебе вина.