Мост через бухту Золотой Рог - Эмине Эздамар

— Вообще-то они пишут правду, надо только уметь ее вычитать. — И тоже смеялся.

Франц Йозеф Штраус, пятидесятилетний шеф ХСС, на прошлой неделе отправился в Мюнхене в ресторан «Тирольская изба», там играли музыканты в коротких кожаных штанах, оркестр назывался «Народное трио», и Штраус попросил их сыграть одну вещицу. Вещица называлась «Баденвайльский марш» и слыла любимым маршем Гитлера. Мы понятия не имели, кто такой Франц Йозеф Штраус, но радостно смеялись, глядя, как уморительно подпрыгивают во время этого рассказа усы нашего коменданта-коммуниста. А сам он иногда смеялся так, что капельками слюны забрызгивал глянцевые страницы журнала. Журнал назывался «Шпигель». От него пахло табаком, потому что большинство людей, приходивших в кабачок и читавших там журналы и газеты, курили. На обложке была фотография, запечатлевшая много пожилых и старых мужчин, в очках и без очков, все они сидели, как в зале суда, сложив руки на коленях. Слева от них стояли молодые солдаты в касках и с винтов — нами. Сверху была надпись: «В каске и с оружием». Оказалось, что пожилые мужчины, в очках и без, это старые вояки, а молодые, в касках и с винтовками, это солдаты сегодняшние. Они праздновали в церкви свое награждение. Полковник, его фамилия была Шотт, сказал: «В уставе ясно написано: на торжественных церемониях военнослужащий обязан быть в каске и при оружии». Однако в уставе ни словом не было сказано, в каком виде военнослужащий обязан находиться в церкви — тоже в каске и при оружии или все-таки без. Поэтому начальник того полковника, какой-то важный генерал, тщательно изучив устав, распорядился: «Отныне солдаты не должны появляться в церкви в касках и при оружии». Пресс-секретарь Министерства обороны по этому поводу заметил: «Этот приказ никак нельзя считать удачным».

В Берлине я пока что не видела ни одного немецкого офицера или солдата. Единственные униформы, которые мне довелось видеть, были рабочие халаты на фабрике, белого или серого цвета. На обложке «Шпигеля» Атман пририсовал всем старым воякам, что сидели в церкви без касок, не только каски на головы, но и маленькие черные усики под нос и сказал, что Гитлер был гений посредственности, ибо изобрел маску — усики и жиденькая прядка волос на лбу, — которую легко может воспроизвести любой. Не только мужчина, но и женщина, ребенок, всякий. Атаман сказал:

— Под Наполеона так быстро не подделаешься, этот фокус проходит только с Гитлером. И если каждый при желании так легко может походить на Гитлера, значит, в каждом из нас что-то от этого типа есть и надо остерегаться, чтобы не стать Гитлером.

И тут, в доказательство. Атаман сам изобразил Гитлера. Плюнул на ладонь, послюнил волосы, налепил себе на лоб челку, схватил прядь длинных волос Ангела, приложил к своему носу, чтобы получились усики, и рассмеялся. Наш комендант — коммунист заметил:

— Атаман, эту теорию, насчет маски Гитлера, вовсе не ты придумал, а Годар. Если уж морочишь девушкам голову, то хотя бы не чужими мыслями.

Потом, впрочем, он и сам стал морочить нам голову цитатами из прессы. Сперва читал про себя и смеялся до тех пор, пока все мы тоже не захотим узнать, что это его так развеселило. Оказывалось: «Конраду Аденауэру завтра исполняется девяносто», или: «Сколько можно вздувать цены на шнапс?», или: «Один из министров западногерманского правительства сказал: если каждый немец проработает в неделю хотя бы на час дольше, Германии не потребуются никакие иностранные рабочие». За нашим столом все особенно заинтересовались последней цитатой, тогда как за соседним четверо молодых людей уже давно проявляли интерес к нам, четверым девчонкам. Правда, из нас четверых Ангел, не отрываясь, смотрел в рот Атаману, а Резан — нашему коменданту — коммунисту, который то и дело смеялся так, что забрызгивал слюной газету. Третья девчонка, Поль, смотрела на Резан, стараясь по ее лицу догадаться, о чем говорят остальные и что вообще происходит, так что на парней за соседним столиком поглядывала только я одна.

— Стамбул? Стамбул? — спросили они через стол.

— Стамбул, Стамбул, — подтвердила я.

Минут через десять они снова обратились к нашему столику:

— Стамбул? Стамбул?

— Стамбул, Стамбул, — отозвалась я.

Когда эти четверо в третий раз спросили: «Стамбул? Стамбул?», Атаман гаркнул им через стол:

— Осторожно! Девственница! — А потом добавил, обращаясь уже ко мне: — Раз Стамбул, два Стамбул, и нет бриллианта!

Я отправилась в туалет и прошла мимо них, а когда возвращалась, один из стульев за их столом оказался свободным. Они смотрели на меня с веселым смехом, я тоже рассмеялась и подсела к ним. Тут каждый достал из кармана фотографию и протянул мне. Все четыре фото оказались одинаковые. На всех были запечатлены эти четверо на длинном таком велосипеде с четырьмя седлами, оказалось, они на этом драндулете из города в город ездят. Двое были строители, еще двое студенты. Все четверо подали мне руку, ладони строителей были жесткие, как деревяшка, да еще с гвоздями.

— Коммунист, — говорили они, подавая мне руку.

А оба студента, наоборот, сказали:

— Капиталист.

Одна из этих капиталистических рук на ощупь мне понравилась.

— Коммунист? — спросили они у меня.

Я ответила:

— Телефункен.

Так я и сидела с ними за столом, левую руку отдав в распоряжение капиталистам, а правую коммунистам. Причем парень слева, обладатель капиталистической ладони, мне нравился. Он был худенький. Другой парень, толстяк с коммунистической ладонью, записал адрес нашего женского общития на улице Штреземана. Заполучив адрес, они тут же выпустили мои руки. Ночью я опять возвращалась в общитие вслед за спинами нашего коменданта-коммуниста. Резан и Поль. Ангел осталась у Атамана. Снежные хлопья мельчали на глазах и становились все мокрее. Потом снег вовсе исчез, и начался дождь. Таявший снег бухался с крыш в лужи и замочил нам все ноги. Придя в общитие, мы, трое девчонок, ночью простирнули чулки и повесили в душевой рядышком. Наутро, чулки еще не успели просохнуть, в нашу комнату пришла женщина и сказала мне:

— Тебя там мужчина спрашивает.

Это оказался толстяк с коммунистической ладонью, он стоял в холле нашего этажа, окруженный нашими женщинами, и все они, хотя в последнее время ни о чем, кроме мужиков, говорить не могли, тут вдруг как воды в рот набрали и вообще стояли истуканами, словно их превратили в камень. Мы пошли, хотя на улице по-прежнему лил дождь. Парень был толстый, я тоненькая, и у нас не было общего языка, чтобы разговаривать друг с другом. Он не садился в автобус, не замечал метро, все шел и шел пешком, и я шла с ним. Народу на улице почти не было. Была суббота, люди отдыхали, иной раз перед нами оказывался прохожий с зонтиком, мы тогда шли за ним. Когда зонтик сворачивал в парадное, мы переходили на другую сторону улицы и шли дальше. Изредка вспыхивала молния, на миг освещая своим коротким высверком пустынную улицу. Дождь смыл снег и теперь поливал мокрые мостовые и стены домов. Выбоины от выстрелов на стенах домов ненадолго принимали в себя дождевые капли, чтобы потом выплеснуть. Все так же молча, мы забрели на кладбище. Здесь, кстати, народу оказалось побольше, чем на улице. В Берлине очень много мертвых. И хотя вообще-то в дождь люди стараются сидеть дома, мертвецы, оказывается, сильнее дождя, раз они стольких людей вытащили на улицу. Теперь люди стояли на кладбище перед могилами своих мертвых, как в универмаге «Герти» перед сырной витриной или как на автобусной остановке. Поникшие цветы и маленькие тяпки на мертвой земле цветников. Люди не поднимали головы, не смотрели на нас, они работали, словно за их работой присматривает мастер. Дождь не прекращался, но мой толстяк с коммунистической ладонью вдруг остановился. Оказалось, мы пришли в пивную. На улице уже стемнело, внутри деловитый хозяин разливал пиво. Мой толстяк бросил в автомат десятипфенниговую монетку выгреб из него пригоршню орехов и ссыпал мне в мою мокрую ладошку. Его товарищи, остальные трое, уже сидели за столом. Я высыпала орехи на стол и села. Я промокла насквозь, даже орехи у меня в руке и те успели промокнуть. Толстяк хотел взять мои руки в свои, но тоненький парень с капиталистической ладонью его опередил, завладел моими руками и принялся отогревать их дыханием. Когда он встал, чтобы идти, мои руки все еще были в его распоряжении, так что я пошла с ним.

Он жил у самой стены, на шестом этаже большого дома. Выглянув на улицу, можно было увидеть яркие прожектора и в их свете прохаживающихся туда-сюда восточных полицейских. В открытое окно парень швырял в них маленькими камушками, которые специально для этого собирал в ведро. Бросив камушек, он тут же прятался. Внизу гэдээровские полицейские честили его на чем свет стоит, а он, по-прежнему прячась в комнате, костерил их в ответ. Заходились яростным лаем собаки, а я мерзла. Тоненький парень всю ночь швырялся камушками в восточноберлинскую полицию, дождь лил и лил не переставая. В мокрых одежках я сидела на кровати и под аккомпанемент собачьего лая и мужской ругани так, сидя, и заснула. Когда проснулась, дождь шел по-прежнему, точно так же, как ночью. Окно было закрыто, а тоненький мальчик, как выяснилось, заснул в ванне в горячей воде, которая тем временем успела остыть. Когда я его разбудила, он меня поцеловал, и я на его поцелуй ответила. Но поцелуй получился какой-то ужасно вялый. Он спустился со мной вниз на улицу. Единственное, что мы там видели, был по-прежнему дождь. Из некоторых окон сочился мутноватый свет, и мне подумалось, что в этих окнах живут одни только тусклые электрические лампочки, там некому выглянуть из окна, некому отбросить тень на стены комнаты, некому промочить детскую обувку под дождем.