Заветный Ковчег - Сергей Ильичев

ПРЕОБРАЖЕНИЕ В ЛЮБВИ

(1784 год от Р.Х.)

Когда человек осознанно делает свой первый шаг к Богу, то уже последующее это движение называется, как встречное… И человеку вдруг открывается неведомая помощь во всех его благих начинаниях, а также у него обнаруживаются способности или таланты, о которых он никогда не подозревал и даже не догадывался.

Так случилось и с героем нашего повествования – Михаилом Храповицким, братом Александра Храповицкого, сенатора и статс-секретаря Государыни

Императрицы Екатерины Великой. А виной тому был опять-таки случай, когда уже знакомый нам ученый Ардашев нечаянно обнаружил среди авторов литературного сборника «Собеседник любителей русского слова», изданного княгиней Е. Р. Дашковой в 1784 году, фамилию Михаила Храповицкого. Его пьесы были напечатаны в числе произведений лучших российских писателей того времени (Державина, Афанасьева, Хераскова). Того самого Михаила Васильевича Храповицкого, который, как известно, почти всю свою жизнь безвыездно провел в имении «Бережок»…

Вот об этом и поведал сам Дмитрий Виленович Ардашев на одной из встреч с батюшкой Дмитрием.

– Он родился в сентябре 1758 года в селе Лайково (ныне – Лайково-Храповицкое Удомельского района Тверской области) и от рождения имел одну ногу короче другой, – начал Ардашев, – что и послужило последующему его, по сути, затворническому образу жизни.

– Вы хотите сказать, что из-за врожденного дефекта он так никогда и не покинул ваших земель? – уточнил для себя священник.

Ардашев по памяти вдруг процитировал одно из писем молодого человека к своему брату:

– «Нога моя делает меня человеком не публичным и не разъезжим, но пристойнее мне вести жизнь уединенную и сидячую». А потому, – уже от себя добавил Ардашев, – он более всего занимался обиходом удомельских владений семьи…

– И сколько же обширны были те земли? – снова уточнил у Ардашева отец Дмитрий.

– Во владении было около 20 деревень и 200 душ крепостных только мужского пола, а с семьями, стало быть, около 800, да и земли вокруг озер Удомля, Песьво, Кубыча требовали его непосредственного участия. Да что я вам рассказываю… Вот тут у меня есть выписки из его переписки. Я пойду пока поставлю самовар, а вы можете все внимательно прочесть сами.

Он передал священнику тонкую папку и вышел. Батюшка стал читать:

– «…Правда, часто я себя укоряю, что живу на себя и не жертвую собою пользе общей. Но когда рассуждаю, что, содержа в порядке, в благосостоянии те 200 душ, которые судьба мне подчинила, когда их сберегаю и возможное добро им доставляю, почитая себя их дядькой, то полезен и я части общества, а что часть их мала, тому не я виною. Философия, примеры других и собственные опыты удостоверяют меня, что, когда человек духом спокоен, тогда имеет все возможное смертному благоденствию. Я нахожусь в этом счастливом положении. Совесть меня не укоряет: желания обузданы. Ни честолюбие, ни любостяжание, ни слава пустая не раздражают. Не лучше ль оставаться при своей сфере? Шаг вперед, может быть, при всем спокойствии будет первый шаг к расстройству и гибели…»

Ученый вернулся, а батюшка тут же спросил его, о чем говорит молодой барин, о каком первом шаге, способном привести его к расстройству и гибели?

– Не исключаю, что речь идет о писательском таланте Михаила Васильевича, который начал писать с 16 лет…. – тут он раскрыл еще одну страницу своей папки и снова процитировал:

– «Я начал надзирать за собой. Любить веселое спокойствие духа, удерживать врага своего – природную вспыльчивость и услаждаться малыми благотворениями, какие мог тогда сделать. Первый из них опыт поселил прочное навсегда к тому стремление. Любовь родителя, благодарность и доброхотство живущих в доме, ободряя, подкрепляли мои чувствования. На 16-м году я начал писать. Начальные опыты моих размышлений, в неразлучной связи их с жарким чувствованием, оставляю в том виде, каковы они были, и, как давнюю картину минувшего и никогда поновиться не могущего возраста, храню в особенном пакете с надписью», – Ардашев закрыл папку и продолжал свой рассказ. – Ритм усадебной жизни Михаила Васильевича был нетороплив и размерен. Он вставал и ложился круглый год по солнцу, с мая по сентябрь свечей в доме не зажигали.

Помещик любил сам кормить домашних животных и вольных птиц, ловил на озере рыбу, а более всего не дозволял в парке ружейных выстрелов, кстати, всегда сам осматривал пасеку… В своем парке он установил бюсты умерших друзьей и родственников. Делал это с особой любовью, и даже поговаривали, что он чуть ли не ежедневно беседовал с ними…

– Очень любопытные поступки и столь зрелые суждения для юноши, не видевшего света, – негромко молвил батюшка Дмитрий.

– Говорить, что он совсем не выезжал в свет, я бы не стал, – заметил Ардашев. – Но эти поездки были связаны с именем графа Аракчеева.

– Очень любопытно, если можно, то чуть подробнее.

– Извольте… Так уж случилось, что в 1782 году Храповицкий дал направление на поступление в кадетский корпус тринадцатилетнему Алексею Андреевичу Аракчееву, будущему графу, чья семья жила на соседнем с Песьво озере Удомля. После чего, уже до самой смерти Храповицкого, они с Аракчеевым находились в тесных доверительных отношениях и даже вели переписку. А посему… «Только Грузино и дом графа Аракчеева, на Литейной, в Петербурге, посещал я каждые два-три года, по настоятельным приглашениям друга».

– Заинтриговали вы меня, должен вам заметить, – сказал, поднимаясь из-за стола, священник. – Это же надо, чтобы промыслом Божьим так соединялись люди, близкие по духу. Однако же хотел просить вас вернуться к прозе Храповицкого… Так что же он написал, о каких его пьесах вы упоминали?

– Михаил Васильевич осуществил переводы с французского таких пьес, как «Полдень», «Благодетельный грубиян», «Вечность» и «Любовник, сочинитель и слуга». Одновременно с этим в 1802 году было напечатано его «Слово похвальное императрице Екатерине», в котором автор восхвалял Екатерину II, а также ряд патриотических од: «Весна», «Эклога на заключение мира с Портою в 1791 году» и тому подобные.

– Что же, это действительно очень интересно.

– Но и это еще не все. Сохранился небольшой рассказ, который, предположительно, написан самим Храповицким.

– Уже интересно. И…

– Если только вы располагает необходимым временем… – начал было Ардашев, но тут же был прерван взволнованным священником.

– О чем вы говорите, я весь во внимании…

– Тогда слушайте, – и Ардашев достал еще один исписанный лист, надел очки и стал читать:

– «Преображение в любви». Мелодраматический рассказ… – и видя, что священник внемлет ему со вниманием, продолжил:

– «С одним моим знакомым, я бы даже сказал, моим хорошим знакомым и близким другом произошла история, которую я посчитал возможным доверить чистому листу бумаги, дабы сохранить ее назидательный характер для последующих поколений… В возрасте 18 лет, находясь на светском балу, он вдруг испытал неведомые ему ранее чувства к одной юной особе, что пришла в тот вечер на бал со своей матушкой… Юную деву звали София, о чем он узнал, будучи представленным ей хорошим моим знакомым – графом Аракчеевым. А потом были только томительные дни и ночи в ожидании новой встречи. И образ сей юной девы постоянно был перед ним… С сим образом он вставал, с ним же ложился и почивать…

Друг Александр, а так его звали, поведал и мне о своем волнении и трепетном переживании, а потому и попросил помощи и совета, хотя и был я старше его всего-то на три года.

В нашем имении в то лето проживал один знаменитый художник, известный тем, что рисовал портреты императоров и императриц – от Петра до Александра. Он, правда, уже был в преклонных годах, но кисть в руке еще держал крепко, а потому и был приглашен для постоянного проживания моим братом – сенатором Александром Васильевичем Храповицким – для написания портретов родных по его линии: Сердюковых, Сафоновых и Сушковых…

С ним всегда было очень интересно разговаривать на самые разные темы, а потому я и посчитал, что он мог бы помочь моему другу Александру в решении его наболевшего вопроса. И вскоре я их представил друг другу, а сам ненадолго удалился в оранжерею.

Александр вскоре пришел и, искренне поблагодарив меня, попросил дать ему экипаж. Он пожелал срочно уехать в столицу.

Вскоре я узнал, что между моим другом и художником завязалась переписка. Ведал, точнее говоря, догадывался, что художник писал портрет Александра, но каждый раз, когда я входил в его мастерскую, он прикрывал его чистым полотном, а я тактично делал вид, что не замечал этого.

Так прошло три года.

Александр женился-таки на Софии, и с малым дитем своим они должны были приехать, чтобы навестить меня, о чем уведомили своим письмом.

И надо же такому случиться, что буквально накануне их приезда в своей мастерской умирает художник.