Лизонька и все остальные - Галина Щербакова

Так вот, в шалаше молодежь боролась с фашизмом, а старик заговаривал фашизму зубы во дворе под яблоней. Враги, что стояли у них на постое, были совсем мелкого калибра. Один оказался художником, все рисовал Лизоньку, и выходила она у него на листах глазастой и длинноногой обезьянкой

– Плохо умеешь, – обижался Дмитрий Федорович. – Свою б ты не так нарисовал. А у чужих недостатки подчеркиваешь…

– Вас? Вас? – спрашивал немец.

– Квас! Квас! – отвечал ему старик. – Не умеешь – не берись. Тебе до передвижников не дойти ни за какие деньги.

Плохо было то, что Нюра тоже догадалась про шалаш. Однажды они утром проснулись, а шалаша нету, даже следов никаких, как ветром сдуло. Это была ошибка в действиях Нюры, потому что Ниночка после этого стала уходить из своего дома ночью, а раньше все-таки была на своем огороде. Надо сказать, что с мужем своим Иваном Ниночка уже к этому времени разошлась, паразит Сумской даже успел погулять и снова жениться во второй раз, жена его вторая, еврейка, жила совсем недалеко, в одном водопроводе воду с ней брали. Нюра испытывала ко второй женщине бывшего зятя даже некоторую нежность. Нашлась же, скажите, еще большая, чем Ниночка, дура и подобрала этого шаромыгу. Ко времени немцев росла уже у еврейки девочка Роза, кудрявенькая и губастенькая, как негр. Еще до разрушения шалаша, до того, как старик в корне поменял устоявшийся образ жизни, Ниночка возьми и приведи в дом Розу. Не своим голосом закричала Нюра: «Ты что ж себе думаешь, дочь моя дубиноголовая?» Ниночка же только глазом зыркнула, а потом под нуль сняла у Розы волосы, можно сказать, соскоблила их до белого цвета кожи, одела девчонку черт знает в какие ремки, посадила на тачку и отвезла в неизвестном направлении.

Хитрость заключалась в том, что ни один человек не мог заподозрить в спасении именно этого ребенка Ниночку. Тем более что на еврейку она всю довойну просто не смотрела и, когда той на спину нацепили желтую звезду, делала вид, что так, мол, ей и надо. Люди очень хорошо понимали Ниночку: все-таки хоть и нестоящий Сумской человек, а уходить к еврейке от Ниночки, даже через промежуточных женщин, значит наносить последней сильный удар по самолюбию и даже слегка по национальной гордости. Поэтому, когда энтузиасты движения за чистоту рас стали искать пропавшую Розу, во двор Рудных никто и зайти не думал, а ведь видели, как Ниночка рано утром везла кого-то на тачке.

– Кого это ты везла, Нинок, во вторник?

– Здрасьте вам! Это ж я Лизку катала!

– А чего это ты такую здоровущую девку катаешь, надрываешься?

– Здоровущая, скажете? – тараторила Ниночка. – Больная вся! Малокровная, сил нет! А аппетита никакого ни на что…

Ниночка подтаскивала для убедительности Лизоньку, которая, ничего не подозревая, читала себе в углу любимую книжку «Барышня-крестьянка» – на ней она и грамоте выучилась, – заворачивала дочке веко так, что смотрящему на это делалось страшно, и ничего не оставалось, как убедиться в разрушительной силе детского малокровия.

Вот почему Нюра так решительно разломала шалаш.

– Дитя спасла? Спасла, – объяснила она твердо. – А остальное не твое дело… Пусть мужики воюют, если могут…

Но когда Ниночка перестала ходить ночевать домой, Нюре пришлось придумать для людей, будто Ниночка по молодости тела стала погуливать. На всех углах плакала она горючими слезами над пропадающей Ниночкиной женской порядочностью. Кого у нее только нет, плакала, говорят, даже итальянец один есть… Не гребует, сучка такая, никем…

Тут, надо сказать, в легенде произошел перебор. Поэтому, когда пришли наши и чистосердечную деятельность отряда имени Щорса райком партии не утвердил, поскольку не было там их представителя, слухи о плохом поведении Ниночки, распространенные лично матерью, не просто остались, а хорошо проросли.

Пришлось Ниночке даже уехать, так как молодежь из их шалашового отрядика, которая рисовала там какие-то листовки, защитить ее не смогла, их тогда тоже взяли к ногтю.

– Не было вас, и все!

Уханев, здоровенький и крепенький, как раз к тому времени вернулся и появился у них во дворе, весь такой гордый и брезгливый, и уже в больших орденах.

Нюра сказала Уханеву то, за чем он и пришел.

– Никаких отрядов тут и близко не было. Нинка? Да бросьте вы и думать! Шалава она у нас. Вот еврейского ребенка спасла, то чистая правда.

И она вывела вперед Розу, которая жила уже у них, обросла черным волосом и не имела ничего общего со своим отцом-украинцем, а была с виду типичным представителем материной национальности.

Уханев тяжело задумался, что само по себе ничего хорошего сулить не могло. Вот тогда собрали Ниночку по-быстрому и купили ей билет в Москву, где к тому времени сильно пошла вверх по партийной линии их младшенькая, Леля.

«Боевитая», – думал о дочери Дмитрий Федорович. Но беспокоился, как бы партийная работа не отразилась на ее женском естестве. Все-таки, что там ни говори, а есть в этом деле некая сущность, которая человека меняет. Ходит у них по улице райкомовка Фаля. Ну, не баба, и все тут, хотя, если брать вразброс, по частям, то все вроде правильно. И нога длинная с крутым подъемом, и бюст торчком, и волос густой, и лицо ничего себе, если смотреть на фотографию, а не на живую, что, конечно, странно, но ведь живет одна как перст, и мужики, даже самые гулевые мужики типа их бывшего зятя Вани Сумского, все – мимо Фали. Сказать, что она гордая и принципиальная, тоже не скажешь. Дмитрий Федорович нутром чуял, когда с ней возле колонки встречался, что Фаля хочет, как все обыкновенные женщины. Хочет, а не может. Вот такого же «не может» боялся он и для Лели. Тем более что идет война, мужчин будет потом мало, и останется Леля старой девой, а это так страшно, что и не сказать. Это страшнее, чем с Ниночкой: сошлась – разошлась. Вот уж у кого насчет женского естества, можно сказать, перебор. Ведь, если подумать: как же все сразу поверили, что она гуляет с итальянцем! Никаких же фактов, а ляпнула со страху Нюра, и все как один согласились. Потому что от Ниночки именно такое ожидать можно.

Но потом пришло радостное сообщение, что Леля вышла замуж. Это так их с Нюрой обрадовало, что они даже отвлеклись от мысли, что от Колюни давно ни слуху ни духу. Канул как в воду. Но ведь война… Плохой вести нет, значит, уже хорошо.

Тем более что и раньше, еще до войны, письма от него шли дурные и редкие, и все с разными намеками: «Вот завербуюсь на Шпицберген. Тогда уж не удивляйтесь, если писем долго не будет». Или: «Мечтаю о подводной экспедиции. Получается, что капитан Немо не превзойден? Как же я могу это терпеть?» А то и совсем дурь: «На Испании наше дело не кончилось. Мы еще пошагаем по другим землям».