Мутные воды дельты - Мария Барышева

— Куда тебе в реку?! — шипит Венька. — Я ж тебя плевком перешибу! Потонешь ведь! Дурак!

Уже вот-вот завяжется драка, но тут неожиданно вмешивается Юй.

— Не слушай его! — говорит она мне и сверкает на Веньку глазами. — А ты к нему не лезь! Пусть плывет, если хочет — что ты к нему прицепился?! Он сам может решать — не маленький. Не слушай его, Лень!

— Юля, ты что? — говорит Венька очень тихо, и мне становится немного не по себе — он никогда не называл ее так. Юй, Юйкой, Юлькой — да, но никогда Юлей. — Юля, он же может утонуть.

— Он прекрасно плавает, — продолжает настаивать на своем Юй. — Подожди, он еще раньше тебя доплывет!

Венька презрительно усмехается, и мы начинаем спорить с новой силой. Но Венька уже смотрит как-то по другому, словно совершенно сбит с толку. В конце концов он машет рукой.

— Да плыви, мне-то что?! Только я в спасатели не записывался! Начнешь тонуть — не зови! Придурок! И вы придурки, что его с собой берете!

— Да ничего с ним не случится — что ты вечно к нему цепляешься?! — Антоха хлопает меня по плечу — хлопает от души, и я чуть не падаю, и Венька кривит губы. — Не дрейфь, Шпендик! Если что, я тебя выловлю.

— Ты это ему обещаешь или так, языком двор метешь?!

Антоха подмигивает мне. Он гораздо ниже Веньки, но плотнее, шире в кости, и от его простодушной голубоглазой физиономии, густо посыпанной веснушками, веет такой надежностью, что мне сразу становится совершенно легко. Веньке больше нечего возразить. Он пожимает плечами и уходит. Вита из-за тутника снимает с головы шляпу-колокольчик и восторженно машет мне, потом бежит следом за братом.

— Значит, в четыре пятнадцать, — говорит Гарька. — Ладно. Все, я пошел обедать.

Остальные тоже вспоминают о каких-то неотложных делах и разбредаются по домам. У меня неотложных дел нет, и есть мне пока не хочется, и я бреду вдоль парапета — туда, где примостилась со своими удочками «первая смена». Архипыча нет — выловив Серегу Бортникова, он больше не рыбачит. Рыбаки встречают меня неприветливо — это большей частью пожилые люди, которые не любят, когда рядом крутятся любопытные вроде меня. Только один, помоложе, окликает меня. Я не помню его имени. Он из соседней девятиэтажки.

— Эй, пацан! Спиннинг смотай, а то у меня тут лещ.

Я с готовностью подбегаю. Рыбак снова перевесился через парапет, подводя круг под свою рыбу. У одного из спиннингов отчаянно дергается верхушка — кто-то хорошо сел на крючок. Я хватаю удочку, резко оттягиваю назад и начинаю сматывать. По удилищу мне в ладони передается сладостное биение сопротивляющейся рыбы.

Из воды вылезает целая гирлянда — три крючка, и на каждом — серебристо-черная чехонь, похожая на маленькую саблю. Они шлепаются на бетон и начинают свой возмущенный танец. Тут и рыбак переваливает через парапет свой улов — огромного серебряного леща килограмма на четыре. Это — редкая удача, и вся набережная сбегается поглазеть. Лещ раздувает жабры и лениво хлопает хвостом. На его боку, ближе к хвосту, чешуя слегка содрана, и от самого хвоста отхвачен неровный кусок — видать, недавно он побывал в чьей-то немаленькой пасти. Рыбак, не обращая внимания на зрителей и их комментарии, прячет леща в мешок. В садок он не поместится — слишком велик, в садок отправляется только чехонь. Рыбак очень доволен.

— Еще часик посижу, — говорит он мне, — а там уже пойду, хватит. Хочешь, оставайся, поможешь, а то, я смотрю, твоих нет сегодня. Тебя ведь Ленька зовут, да? Из девятнадцатого. Константина Григорьевича сын.

Получив разрешение, я милостиво остаюсь.

Полчаса проходят в профессиональных рыбацких разговорах: кто, кого, когда, на что и как поймал. Помимо спиннингов, у рыбака четыре закидушки — две на леща и две на судака. Уходящая в мутную воду леска окрашена в яркие цвета, и хозяин горделиво говорит, что она японская, крепчайшая. Японская леска — редкость, и я смотрю на нее с завистью, потом встаю, подхожу к доске со сторожками, чтобы лучше рассмотреть. Радужные лески закидушек несколько раз обмотаны вокруг прутьев арматуры, небрежно торчащих из парапета. Я кладу локти на горячий бетон и внимательно рассматриваю закидушки.

Спустя несколько секунд происходит то, о чем рассказывают и несколько лет спустя — это часть одной из самых известных волжанских легенд.

Колокольчик одной из закидушек вздрагивает, резко и тревожно звякая, а потом сторожок быстро, уверенно сгибается почти пополам. Леска соскакивает с него, стремительно несется в воду, потом натягивается на мгновение, раздается странный шуршащий звук, потом глухое «пам!», и леска безжизненно провисает. Рыбак кидается к ней и быстро вытаскивает. От закидушки остался лишь жалкий обрывок — ни крючка, ни грузила — ничего.

— Ни хрена себе! — восклицает он ошеломленно, бросает леску, перевешивается через парапет, потом залезает на него и ставит ладонь козырьком над глазами, пытаясь что-нибудь разглядеть. Но в бликующей воде это невозможно. Рыбак спрыгивает, хватается за голову и, забыв, что рядом стою я, начинает самозабвенно ругаться. Я смотрю на порванную крепчайшую японскую леску, потом перевожу взгляд на латунный колокольчик. Он еще качается — медленно, словно во сне, и отчего-то мне это кажется очень важным. А к нам уже снова сбегаются «соседи» — ни одна поклевка здесь не проходит незамеченной. Тут же начинается лихорадочное обсуждение происшедшего.

— Тимофеич, сколько твоя леска-то килограмм держала?

— Килограмм сорок.

— Кто ж там был?

— Осетр взял! Я вам говорю — осетр! Здоровый взрослый осетр!

— Да топляк это был! Бревно плыло притопленное и зацепило. Тыщу раз такое видел — леску рвет за раз. Оно ж тяжеленное…

— Может, белуга?

— Да нет, какая белуга?! Щука это!

— У нас таких щук нет!

— Сом мог взять! Я вам утверждаю, я вот раз видел…

Но дальше я уже не слушаю. На мгновение мне кажется, что я парю в полуметре над землей и все заволакивает серебристым туманом, потом в этом тумане проступает распухшая сизо-зеленая нога с ссадиной-полумесяцем, я вздрагиваю и начинаю пятиться. На меня никто не обращает внимания, и я покидаю набережную незамеченным. Мне трудно дышать, и я все время спотыкаюсь и несколько раз чуть не падаю. Я смотрю вниз, и мне кажется, что не я иду, а асфальт сам летит мне под ноги, и я могу не успеть за ним, я могу не успеть…

Ведь в нашей реке всегда были сомы. Большие сомы. Обычные большие сомы килограмм под восемьдесят. Любой из них мог порвать леску, это же очевидно. Но отчего тогда мне так не по себе?

Цветные ступеньки прыгают мне под ноги — полосы, узоры. Каждая площадка в подъезде нашего дома красит свою лестницу сама — так, как ей нравится, и от этого подъезд выглядит ярко и весело. Сейчас меня эта яркость раздражает.