Волчок - Михаил Ефимович Нисенбаум

он пытался извлечь самую красивую. Или самую крупную. Или самую светлую. Или хоть какую-нибудь. Вид у Герберта, как и всегда в минуты тонкой кропотливой работы, был одновременно сосредоточенный и придурковатый. Варвары в мастерской не было – она ушла в большой дом. Наконец охота Герберту наскучила, и он направился ко мне.

– Если ты, уморительный кот, хочешь, чтобы я тебя гладил, убери свои чертовы когти, – сказал я, да разве он послушает?

На мольберте стояла недописанная картина с чайником и шахматной доской. В полумраке шахматные фигуры на доске казались настоящими. Особенно ладья. Изучив книгу о древнеегипетском орнаменте и утомившись от приставаний древнеегипетского Герберта, ненасытного коллекционера ласк, я вышел в сад. Облака расступились, и по стволам сосен стекало медленное солнце.

В разное время дня и при разном освещении некоторые части сада сплавляются в монолит, а другие выходят на авансцену, позволяя разглядеть себя по отдельности. Сейчас на летнем солнце млел светлый песчаник, на фоне которого особенно четко вырисовывались трефовые листья бордовой кислицы. По лбу камня глянцевым мазком пробежала ящерка и исчезла в траве. В цветах за перголой работала Ольга. На руках ее были резиновые перчатки лимонного оттенка. Вокруг танцевала пестрота: бледно-голубые гортензии, чернильные колокольчики, чайные и карминные розы и еще десятки цветов, названия которых мне не известны. В ответ на приветствие Ольга помахала мне рукой. Она казалась картиной той же палитры, что и растения.

Я не сразу увидел Варю. Она сидела на корточках перед скамьей и что-то мастерила. Стараясь ступать неслышно, я подошел поближе. На скамье стоял мозаичный фонарь, одна из стенок которого пока не была застеклена. Варвара размечала лист кальки, глядя то в траву, то на эскиз. Как ни прекрасна была эта картина, поражало другое. Дело в том, что перед скамьей сидела не Варвара, не совсем Варвара. Черты ее заострились, и вся она походила на значительный, загадочный иероглиф в узорчатых штанах и малахитовой рубахе. Вид у Вари был сосредоточенный и одновременно глуповатый. Иными словами, в траве над поблескивающими мозаичными стеклышками сидел еще один Герберт, который всем видом показывал, что ему нет до меня никакого дела. Впрочем, это был особый, садовый Герберт, узорный, надменный, безмолвный. Захотелось погладить умное животное по голове.

– Любой мало-мальски искушенный мужчина понял бы, что трудящегося художника лучше не баламутить, – прошипела Варвара.

Недовольство ее было законно, и, извинившись, я отправился прогуляться по саду. На берегу Свиного пруда покачивались лиловые гортензии. В карей, прогретой солнцем воде резвились черные запятые головастиков. Где-то за большим домом слышен был стук дятла, умножаемый эхом.

Немного кружилась голова. Я двинулся в сторону перголы. Солнце уже палило вовсю. Яркие круги (словно кто бросил в пруд камень) красками поплыли перед глазами. Навстречу мне во весь рост вставал огромный цветок львиного зева. Все лицо его волновалось пышными лимонными складками, локон челки накатывал на сияющий лоб, отвороты век завершались нарядными ресницами, львиный лик дышал, переливался, шевелил лимонными губами. Здесь всё было всем: тонкие ноздри, раздуваясь, смотрели на меня, щеки шептали, лоб улыбался, а потом оказывался подбородком, воздетым к солнцу. Водопад лиц катился сверху вниз, фонтан лимонных цветков взлетал в вышину, а меня опаляла вспышка чуда, красоты и жути. Вдруг цветок вздохнул и сказал голосом Ольги:

– Так жарко, не могу работать в перчатках.

Тут только я и увидел, что передо мной никакой не львиный зев, а Варина мать, которая стаскивает с руки лимонную перчатку. Может быть, у меня солнечный удар? Отведя взгляд, я случайно наткнулся на клумбу, над которой трудилась Ольга. С восточного края пестрого островка тянули головы светло-желтые каскады львиного зева.

Это все Сад. Он что-то делает с каждым, кто сюда попадает. Может быть, со мной тоже? Тут я вспомнил про день рождения в саду Ярутичей, возможно самый странный день рождения за всю мою жизнь.

2

Однажды придет благословенный год, и все чужие люди забудут про мой день рождения. А тех, кто забыл про мой день рождения, можно будет спокойно записать в чужие и не заботиться ни о них, ни о себе, не тратить на это ни единой мысли. Я сяду в поезд, где ни одна душа знать меня не знает, замру у открытого окна, буду слушать музыку, бодаться с ветром, влетающим в окно, и принимать движение за счастье.

За три дня Варвара спросила, когда мой день рождения. Точнее, я сам завел этот разговор. Она знала дату год назад, но непременно забыла бы, к моему глупому огорчению. Утром в самый день рождения она позвонила и по-светски небрежно сообщила:

– Ты мог бы приехать к вечеру. Мы позвали Эмму и Эдуарда. Родители позвали. Ну заодно бы и тебя поздравили, касатик.

Вот те на, думаю. Родители позвали Эмму и Эдуарда, которые недавно вернулись со съемок из Перу. Им хотелось повстречаться с друзьями, это вполне объяснимо. При чем тут я?

– Варя, может, ты ко мне приедешь? Пойдем гулять на реку, потом по крышам. В ресторацию закатим, хочешь?

– Мишуша, ну куда мне ехать? Тут гости, надо прибирать, принимать. Герберт ухо расцарапал, нужно лечить его.

«День рождения – обычная условность, не раздувай свое значение, ты не ребенок, не смей обижаться!» Так я быстро-быстро, неслышно-неслышно говорю себе.

– Хорошо, я приеду, раз так всем удобнее. Только можно тогда никому не говорить про мой день? Эмма будет без подарка, поставим их в неловкое положение.

– Чушь!

– Так ты согласна?

– Миня, мне пора, приезжай часам к четырем.

3

Уже сидя в электричке, я понимал, что поездка и окажется лучшей частью дня. Была самая середина лета и середина летнего дня. Возможно, уже завтра лето начнет спускаться с горы, копя и теряя, но в мой день год за годом лето в самом зените, в самой поре и славе. За окном мелькали раскрашенные заборы, ржавеющие гаражи, кирпичные водонапорные башни, сверкнула чешуей Москва-река, город то заканчивался, то спохватывался и начинался заново. Наконец на плече холма вспыхивали розовые пагоды кипрея, и начиналась лучшая из свобод – свобода дорожная.

Иван-чай – прощальный цветок, не отпускающий сердце. Еще сжимают кулачки нераскрывшиеся бутоны, еще нежны новорожденные розовые шелковинки лепестков, а там, на нижних ярусах, уже седеет кольцами осенний ус, уже светятся солнцем дымы разлуки. Не за то ли так люблю тебя, кипрей, – за одновременность всех возрастов, за цветущую связь времен, за юную красоту близкого упадка?

Конечно, с таким настроем нужно было проехать станцию Вяхири и катиться дальше, дальше, светлея от праздничного огорчения. Господи, для чего снабдил ты меня таким терпким характером? Знаю, знаю зачем. А почему спрашиваю? Да из-за того же характера.

Когда я приехал, все давно уже сидели на берегу Свиного пруда. У подножья сосны на подстилке хвои