Экранный образ времени оттепели (60–80-е годы) - Лидия Алексеевна Зайцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С. Бондарчук в первой режиссёрской работе использовал съёмки с вертолёта, что затем стало как бы фирменным знаком многих его картин. Море овса оператор снимает, поднявшись на вертолёте над упавшим героем. Волны колосящегося жнивья сверху накрывают человеческую фигурку. Камера взмывает всё выше. И вот уже совсем не видно заснувшего беглеца. Колышется спелая нива (винт вертолёта поднимает вихри), надёжно укрывает собой измученного человека…
Снова в этом экранном фрагменте повествование взял на себя автор. Огромный простор, мирная тишина, стрёкот кузнечиков, звонкие голоса птиц.
Однако всё обрывается захлёбывающимся лаем сторожевых собак. Они набрасываются на спящего. Побег не удался.
Зато в следующий раз, когда Андрей подготовился более основательно, он всё-таки перебегает к своим.
Он служит шофёром у немецкого офицера, отвечающего за инженерные сооружения на линии фронта. И в какой-то момент, связав хозяина, бросает машину на нейтральную полосу. Стремительно лавируя между воронками от снарядов, успевает увернуться от мин: из немецких окопов лупят по его машине. Кажется, не будет конца этой безумной охоте, не сумеет он прорваться по страшному бездорожью, уйти от отчаянного обстрела.
Но вот впереди светлая берёзовая рощица, за которой – свои.
В самый последний момент, когда напряжение человеческих сил уже на пределе, стена берёз вдруг как бы сама рванулась навстречу машине, вобрала её в свою сень, укрыла собой. Спасла. Застыл в бессилье беглец. А на подходе уже молоденькие русские солдаты. Весело переговариваются, потешаются над «фрицем», перемахнувшим огневую полосу.
Оператор, снимая этот сложный постановочный эпизод, использовал приём смены фокусного расстояния объектива с помощью трансфокатора. Резко изменив – с дальнего на ближний – изображение рощи, В. Монахов, не прерывая съёмки, получил эффект рванувшегося навстречу машине массива деревьев, превратив пространство в эмоционально выразительного участника эпизода спасения. Берёзы буквально бросились навстречу беглецу, как бы прикрыли его собой, защитили. Автор в этот момент становится не просто наблюдателем, фиксирующим состояние героя. Незримый лирический герой в этой сцене – фигура действующая.
На примере экранизации рассказа М. Шолохова можно увидеть, как в повествовательной структуре органично приживается лирический герой. Он не оставляет действующего персонажа один на один с его памятью. Владея кинокамерой, не только имитирующей взгляд Андрея Соколова, но и показывающей свою собственную, параллельно идущую авторскую сюжетную линию, он в наиболее значимые моменты вступает и сам в диалог со зрителем. Дополняет рассказ, акцентирует отдельные детали, усиливает общую тональность.
В основе сюжета классическая литературная форма – «рассказ в рассказе». Это когда герой начинает диалог с каким-то собеседником и события воспроизводятся как бы от первого лица. Таких построений в литературе великое множество. Однако С. Бондарчук и В. Монахов внесли в эту традиционную структуру целый ряд собственных комментариев, подробностей, оценок. Некоторые из них, наиболее значимые, приведены выше. Но, конечно же, ими не ограничивается спектр художественных приёмов, при помощи которых рассказ шофёра о своих военных скитаниях приобретает и авторскую, субъективно-лирическую окраску. «Проза» обогащается «поэзией». Подобный синтез, наверное, самое характерное явление, отличающее кинематограф периода оттепели.
В принципе разнящиеся стилистики на экране сливаются, образуя своего рода лиро-эпическую форму. Эпос военных скитаний и лиризм пересказа выстраданного – героем и автором – породили обновление выразительности не только фильмов на тему войны. Такой синтез в целом повлиял на развитие языка. Оказалось, что на экране проза может быть пропитана лирикой. Что авторский голос способен звучать там, где герою невозможно оставаться эпически-спокойным рассказчиком.
Творческие поиски на этом пространстве ещё более решительно продолжил фильм А. Алова и В. Наумова «Мир входящему» (1961). Его отличительная особенность – поиск метафорических композиций в экранном материале, стилистически воссоздающем документальный способ съёмки.
Если повествовательная манера («Судьба человека»), в принципе, позволяет автору (или тем более герою-рассказчику) некие отступления обобщающего характера, то способ документальной фиксации (стало быть, сиюминутного действия) по определению подобных отступлений не допускает.
В 1961-м, в фильме «Мир входящему» авторы используют стилистику документа, снимая по-своему мифологический сюжет. Странное в каком-то смысле путешествие нескольких русских солдат по дорогам и бездорожью, там, где только что отгремела война. Утлая полуторка несётся по опустевшей, как будто вымершей, «ничейной» земле. Обессиливший в боях солдат, совсем ещё не обстрелянный лейтенант-мальчишка да видавший виды фронтовой шофёр везут в неведомо где расположившийся госпиталь немецкую женщину, которой предстоит рожать…
То есть сюжетная конструкция мифа-странствия складывается из блоков реальной обстановки.
Конец войны, поверженный Берлин, затаившееся вдоль всего пути пустое пространство. День сменяется ночью, тишина – неожиданными выстрелами. И бесконечное движение к некоему высветленному солнцем и белыми крыльями раскинувшихся палаток островку полевого госпиталя – замкнутого пространства, как бы отгороженного от всего остального сумрака, морока войны. Здесь царит лёгкость ощущения мира, радушие и беспечность. Здесь ненужной грудой старья свалены автоматы и карабины.
Здесь рождается новый человек – мир входящему.
Эта развёрнутая метафора – полный опасностей путь к новой жизни – родом из литературы: мифологии, множества вариантов поэтических композиций. Её нередко можно встретить в сюжетах-путешествиях, в прозе.
Однако принципиально именно то, что в данный момент она рождается из хроникальной съёмки реальной улицы. Что актёр, появляющийся в кадре (В. Авдюшко), входит в это пространство (кадр из документального фильма «Берлин», 1945, реж. Ю. Райзман), ничем не нарушая его достоверности.
Первый же игровой эпизод продолжает заснятый когда-то фронтовыми операторами фрагмент.
…Солдат Иван Ямщиков устало опускается у стены уцелевшего дома на одной из улиц поверженной столицы Германии. Почти из всех окон свисают белые полотнища, знак капитуляции: город прекращает сопротивление. Впечатляющие документальные кадры превращаются с появлением актёра в составную часть локальной метафоры: усталым движением вконец измученный человек краем белого полотнища вытирает чёрное от копоти и грязи лицо. Жестом труженика, закончившего бесконечную изнуряющую работу. Потерявшего от усталости способность слышать и говорить.
Солдат Ямщиков неподвижно сидит, привалившись к стене, совсем не похожий на довженковского «обыкновенного победителя», пока кто-то из бойцов помогает ему подняться, пойти в штаб.
Белое полотнище документального экрана становится обыденным полотенцем в руках измученного войной солдата. Вещам возвращается их реальное назначение.
Смысловая метафора отступает перед завязкой бытового, при этом в подтексте откровенно мифологического сюжета: пути к рождению новой жизни. Именно Ивану Ямщикову (стоит, наверное, обратить внимание на знаковые имя и фамилию героя) командир, отправляя солдата с передовой в неведомую дорогу, поручает доставить в госпиталь беременную немку.
Подобная и многие другие архетипические ситуации на протяжении фильма будут возникать по мере движения героев. Все они реализуются в контексте основного сюжета-путешествия, снятого средствами, максимально приближенными
