Реквием по монахине - Уильям Фолкнер

В начале уже была предопределена эта округлая выпуклость, этот позолоченный прыщ, еще до и помимо парообразной светотени, вневременных, хаотичных, теплых миазмов не только воды, земли или жизни, но всего вместе, единого и нераздельного; того слитного бурленья - зарожденья - чрева, той цельной неистовой утробы, одновременно отца и матери, той единой громадной зародышевой эякуляции, тут же превратившейся в неугомонный хлам с экспериментального небесного Верстака; того начала медленного, неторопливого движения, покрывающего трехпалыми следами мастодонта свежезеленые пеленки угля и нефти, над которыми головы рептилий с крошечным мозгом бороздили густой, колышущийся воздух;

Затем лед; и опять-таки эта выпуклость, этот прыщ-купол, эта невидимая полусфера; земля кренилась, медленно смещая в темноту длинный бок континента, втягивая под полярную шапку ту неистовую экваториальную колыбель, ставня-крышка холода обрывала единый последний звук, единый крик, единое многоустое, уже замирающее обвинение, оставляя полную, невнемлющую пустоту, и потом ничего, слепая и безъязыкая земля продолжала вращаться, описывая длинную бесследную астральную орбиту, замерзшая, без признаков жизни, но все же продолжало существовать это мерцание, эта искра, эта позолоченная крупица вечного людского стремления, этот золотой купол, предопределенный и неколебимый, более твердый, чем лед, и крепкий, чем мороз; земля накренилась опять и превратилась в болото; лед с бесконечно малой скоростью проложил долины, оцарапал холмы и исчез; земля продолжала крениться, оттесняя море наслоениями из панцирей моллюсков, идущими ряд за рядом, наподобие концентрических колец пня, говорящих о возрасте дерева, продвигая все дальше на юг, к тому немому и манящему отблеску, образующуюся континентальную низину, открывая свету и воздуху для первого штриха регулярных записей широкую чистую страницу посреди континента лабораторно-заводское покрытие того, что будет двадцатью государствами, созданными и посвященными образованию одного: упорядоченный и неторопливый круговорот сезонов, дождя, снега, мороза, оттепели, солнца и засухи проветрил и напоил землю, сотни речек, сливаясь в единого громадного отца вод, несли все дальше и дальше на юг плодородную грязь, богатую житницу, ваяли утесы для длинного марша приречных городов, заливали низины Миссисипи, создавая тучную аллювиальную почву за пластом слой, за футом дюйм, за веком год повышали поверхность земли, которая со временем (уже недалеким по сравнению с этой неподписанной летописью) будет содрогаться от проходящих поездов, как подвесной мостик, по которому идет кошка;

Тучная, глубокая, черная аллювиальная почва, где хлопчатник будет подниматься выше головы всадника, уже представляла собой единые джунгли, единую чащу, единую непроходимую гущу шиповника, тростника и лиан, обвивающих высоченные камедные деревья, кипарисы, хикори и ясени, теперь ее покрывали следы недиковинной формы - там обитали олени, медведи, пантеры, бизоны, волки, аллигаторы, множество животных помельче, и недиковинные люди, видимо, для того, чтобы давать им названия, - безымянные (сами), хотя и вошедшие в летопись, они воздвигли курганы, чтобы спасаться от весенних разливов, и оставили скудные вещественные памятники; несовременные и изгнанные, изгнанные теми, кто в свою очередь был изгнан, потому что тоже был несовременным: дикий алгонкин, чикасо и чокто, натчез и паскагул глядел в первобытном изумлении на чиппевейское каноэ, несущее трех французов, - и, едва успев обернуться, увидел, как десяток, потом сотня, потом тысяча испанцев выходят из Атлантического океана на сушу: приток, прибой, тройной прилив и отлив движения столь быстрого и стремительного в неторопливой аллювиальной летописи этой земли, что оно походило на неуловимые манипуляции фокусника с колодой карт: на миг появляется француз, потом, возможно, на два, испанец, потом еще на два француз, потом снова испанец, и еще на одну, последнюю, секунду едва живой француз; потому что тут явился англосакс, пионер, смельчак, читающий во все горло протестантское Писание и гонящий виски, с Библией и кувшином в одной руке и (большей частью) с местным томагавком в другой, драчливый, буйный не по злобе, а просто из-за перегруженных желез; любвеобильный и распутный; женатый неукротимый холостяк тащил беременную жену и большинство тещиной родни в непроходимый, кишащий врагами лес: жена рожала ребенка, скорее всего, за ощетинившейся винтовками бревенчатой баррикадой, невесть где и за сколько миль откуда бы то ни было, потом он делал ей еще одного, не успев достичь своей конечной, не дающей покоя ногам цели, и в то же время разбрасывал свое бьющее ключом семя по сотням смуглых чрев в тысячемильных дебрях; наивный и недалекий, не знающий пределов алчности, свирепости, незнающий и предусмотрительности, он изменял лицо этой земли: валил двухсотлетнее дерево, чтобы добыть из-под него медведя или набрать шапку дикого меда;

Тоже несовременный: он продолжал валить двухсотлетние деревья, когда медведи и дикий мед уже исчезли, и там могли оказаться лишь енот или опоссум, чьи шкуры стоили от силы два доллара, превращал землю в ужасающую пустыню, с которой сам исчез первый, даже не вслед за чуть более смуглыми людьми, а одновременно с ними, потому что, как и они, мог жить и кормиться только в дебрях; исчез, отгулял с довольным видом свой сытый, разгульный час и перестал существовать, оставив своего призрака, отверженного и объявленного вне закона, уже без Библии и вооруженного лишь разбойничьим, бандитским пистолетом, обитал он на опушках дебрей, которые сам помог уничтожить, потому что приречные города уже шагали по веренице обрывов все дальше на юг: Сент-Луис, Падука, Мемфис, Хелена, Виксберг, Натчез, Батон-Руж, их населяли люди, громко говорящие о законе, одетые в тонкое сукно и яркие жилеты, у них были черные рабы, ампирные кровати, инкрустированные шкатулки и часы из позолоченной бронзы, покуривая сигары, они разгуливали на обрывах, под которыми в трущобах из лачуг и плоскодонок он бесчинствовал свой последний роковой вечер, снова и снова теряя свою никчемную жизнь под яростными ножами таких же, как сам, пьяных и никчемных людей - это в перерывах между преследованиями и травлей его исчезающих воплощений в образах Харпа, Хейра, Мейсона и Мюррела, когда в него либо стреляли, едва завидев, либо затравливали собаками и вытаскивали из сохранившихся в дебрях у сухопутной натчезской тррпы тайных притонов (однажды кто-то принес в этот край странное семя, зарыл его в землю, и теперь широкие белые поля покрывали не только пустынные места, оставленные его бессмысленным и беззаботным топором, но уничтожали, оттесняли дебри еще быстрее, чем он, так что у него едва было прикрытие для спины, когда, притаясь в своих зарослях, он глядел на своего экспроприатора в бессильной, недоверчивой и непонятной ярости), потом волокли в города для официального обвинения в судебном зале, а потом на виселицу или на сук дерева;

Потому что прошли те дни, давние, прекрасные, наивные, буйные, разгульные дни без будущего; последние плот и килевая лодка (Майк Финк был легендой; вскоре даже деды не будут уже заявлять, что помнят его, героем реки стал теперь пароходный шулер, сходящий на берег в пышном, измазанном до взъерошенных волос наряде там, где капитан высаживал его) были проданы по кускам на дрова на Шартрез-, Тулуза-, и Дофин-стрит, а смельчаки чикасо и чокто, коротко стриженные, в комбинезонах, вооруженные кнутами погонщиков вместо дубинок войны и уже собирающиеся уезжать на запад, в Оклахому, смотрели, как пароходы бороздят даже самые мелкие и отдаленные лесные речки, где под гребные колеса неслышно падали жертвы Хейра и Мейсона, ограбленные и нагруженные для тяжести камнями; наступало новое время, новый век, новое тысячелетие; приречные области континента опутала и пронизала единая обширная торговая сеть; Новый Орлеан, Питтсбург и Форт-Бриджер, штат Вайоминг, стали пригородами друг друга, судьба их была неразрывна; люди разглагольствовали о законе и порядке, у всех на устах были деньги; все безграничное, неизмеримое утро нации не смолкало единодушное прекрасное утверждение: выгода плюс система правления равны безопасности: нация всеобщего процветания; та крупица, тот купол, тот позолоченный прыщ, та Идея уже возникла, она висела, словно воздушный шар, или предзнаменование, или грозовая туча над тем, что когда-то было дебрями, притягивая, привлекая все взоры: Миссисипи, штат, суверенность; триумвират законодательного собрания, судопроизводства, исполнительной власти, но без столицы, действовал как бы из полевой штаб-квартиры, управлял как бы по пути следования к тому высокому постоянному месту в галактике штатов, и в 1820 году на тайном полевом совете в Колумбии законодательное собрание отобрало, снарядило и отправило трех уполномоченных: Хиндса, Лэттимера и Пэттона, не политиканов и тем более не приспособленцев, а солдат, инженеров и патриотов - солдат, чтобы управляться с действительностью, инженер, чтобы управляться с вдохновением, патриот, чтобы крепко держаться за мечту, - и трое белых людей медленно поплыли в индейской пироге вверх по пустым плесам лесной реки, подобно тому, как два столетия назад трое французов плыли вниз на своем северном берестяном челноке по более широким и пустым;