Г. П. Федотов. Жизнь русского философа в кругу его семьи - Екатерина Борисовна Митрофанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В этом своеобразном крике души юного Георгия Федотова обращает на себя внимание его сожаление по поводу утраты одной из его тетрадок, которая, как он полагает, была утеряна, либо сожжена перед жандармским обыском.
Как пишет исследователь творчества Г. П. Федотова А. В. Антощенко, «с одной стороны, именно Татьяна Дмитриева вовлекла его в пропагандистскую деятельность среди рабочих, содействовала его знакомству с саратовскими социал-демократами. С другой, — любовь к ней открыла Жоржу красоту мира, что позволило преодолеть сформированную эстетическим нигилизмом радикальных демократов „душевную ненависть“, подпитывавшую его первоначальные революционные устремления. Уже через некоторое время после знакомства с Т. Ю. Дмитриевой Г. П. Федотов мог сказать о себе: „Он был добрым марксистом“»[39].
Уже после первого посещения дома Дмитриевых Георгий уходил от них, унося с собой один их номеров газеты «Вперед», в котором его привлекла статья Ленина, поскольку «бурные ленинские речи были для него тогда полны поэтической прелести, точно перевод из „неистового Орландо“». Но вместе с тем юный Жорж уносил и чувство зарождающейся влюбленности в Татьяну.
Позднее, когда Георгий вынужден был податься в Петербург, спасаясь от преследования жандармских властей, Татьяна отправилась вместе с ним. Как было условленно, они встретилась в Аткарске[40], где жили его бабушка и дедушка, а оттуда поехали в столицу[41], заехав по дороге в Москву.
Позднее Георгий очень трогательно описывает эту встречу с Татьяной в своих «Письмах-исповеди». Отсюда же мы узнаем некоторые сведения о бабушке и дедушке Г. П. Федотова (вероятно, по материнской линии) и, в частности — о том, что его дедушка, Андрей Моисеевич Иванов, к концу жизни ослеп. Но вернёмся к «Письмам-исповеди» и к отношениям Г. П. Федотова с Татьяной. Вот что пишет Георгий Петрович:[42]
«Чем ближе к отъезду, тем она [Татьяна — прим. авт.] становилась дороже и желаннее для него, и рос его страх. Накануне она сама провожала его в темный, холодный вечер. Таня была так ласкова к нему, — редко они чувствовали себя так близкими друг другу. И вот тогда-то у Жоржа родился хитрый план: он будет ждать ее в Аткарске. Он чувствовал, что если она согласится, то свяжет себя, должна будет поторопиться со своими делами и поедет, — хотя бы лишь для того, чтобы не обманывать его. Ей сначала показалось странной эта затея; лучше бы Жоржик подождал ее. Но он знал ее пристрастие (и его также): поступать так, как никогда не сделают другие, — и надеялся. Она не сказала ни да, ни нет. И тогда, когда они прощались на платформе, и он сказал ей: „Таня, решайте в самый последний момент“, она не знала. Поезд двинулся, он жадно ждал, она тихо послала вдогонку: „Приеду“. Он уехал счастливый и немного гордый.
Дедушка и бабушка и не подозревали, чему обязаны неожиданным визитом внука. Они давно его (л. 52 об.) звали, хворые старики, он к тому же совсем слепой. Нельзя сказать, чтобы ему было весело у них. Старики были истиннорусские, и Жоржик читал им газеты, сочувственно вздыхая их жалобам на безумное время. Потом он уходил в читальню и брал дневник Е. Дьяконовой[43].
Странно, он чувствовал какой-то особенный интерес к этой оригинальной девушке и с глубоким вниманием задумывался над ее самоанализом. Все, что читал он, всегда у него связывалось с личностью Тани, но между Дьяк [оновой] и ей ему чудилось что-то родственное. Разница была, громадная — в пользу Тани. Ел [изавета] Д [ьяконова] не умела чувствовать глубоко, но у обеих было что-то блуждающее, смутное, капризное, — словом, женственное. До сих пор он не знал женской души; теперь стал наблюдать ее. Через два дня он сидел рядом с Таней и мчался в Петербург. Она встретила его с такой застенчивой улыбкой и нежностью, к [отор] ые вознаградили бы его за долгий месяц ожидания. Они были одни в этом углу вагона, и могли сидеть, взявшись за руки. Вдруг Жорж почувствовал, как ее волосы коснулись его щеки, и вспыхнул от этой ласки. Он никогда, никогда не смел бы первый коснуться ее; он и теперь не решился ее поцеловать. Он был благодарен ей, но не мог ничего сказать… Они стояли на площадке у окна, и Жорж, опустив глаза, неловко и точно боясь выразить свою мысль, говорил. Что он желал бы быть другим к ней, ласковым, побороть свое смущение, — но какое-то непонятное чувство удерживает его движения. Он не может передать того, что происходит в нем — это всегда с ним так, он не знает, отчего. Таня сказала: „Это целомудрие“. Это было не совсем так: ведь его мысли были так чисты, и его поцелуи могли бы быть лишь так же невинны. Он любовался ей, и почувствовал вдруг прилив необыкновенной искренности. Он хотел, чтобы она видела его сердце. Они говорили задушевно, немного застенчиво. Он почему-то рассказывал ей про тех двух девочек, которыми когда-то увлекался, — кажется, она просила его об этом. Он хотел объяснить ей, что она была (л. 53) для него больше, чем он [и], но не мог сказать, что он ее любит. Он тихо ласкал ее руку. Она полупечально говорила о том, как скоро проходят привязанности: он также забудет ее. Он возражал ей. Противные кондукторы все хлопали дверями мимо них. Лампа потухла, — они приходили зажигать ее. К чему?
Все путешествие было для Жоржа сладким сном. Он был счастлив видеть ее всегда, следить глазами за каждым ее движением; сквозь сон смотреть на ее спокойное лицо с закрытыми глазами, — иногда встречать ее улыбку, пожать руку, — и пить чай из одной кружки… <…>»[44].
В Петербурге Жорж и Татьяна поселились у Вранских, и провели там осень 1905 года, что было удобно для Георгия, который с 1904 года числился студентом Петербургского
