Власть в тротиловом эквиваленте. Наследие царя Бориса - Михаил Полторанин

У меня для него было кое-что припасено. Собкор в Совет­ском Союзе газеты «Каррера дела Сера» долго приставал ко мне с просьбой дать интервью о московской истории Ельцина. Я отне­кивался, не желая возвращаться в политическую муть, но настыр­ный итальянец все-таки дожал, и мы проговорили с ним в пресс-центре МИДа около четырех часов. Газета дала материал на це­лую полосу под убойным заголовком: «Как они казнили Бориса Ельцина». В нем рассказывалось не только о конфликте перво­го секретаря с Воруй-городом, но и о раскладе сил в Политбюро. Не поскупился я и на характеристики горбачевского окружения. На Западе не любят журналистские блюда второй свежести, там предпочитают эксклюзив. Но тем не менее материал из «Каррера дела Сера» перепечатали газеты и журналы пятнадцати стран. Как раз накануне моей последней командировки. Все это я собрал в портфель и, созвонившись, поехал к Ельцину.

В доме, где сейчас схрон уголовников под маскировочной вы­веской «Совет Федерации», у него был целый отсек. Мы прошли в комнату отдыха, и Борис Николаевич открыл краны на всю мощь в умывальнике. До зубов вооружился человек! Вода хлестала, по ра­дио кто-то бубнил про весенне-полевые работы, а мы говорили.

Ельцин, оказывается, уже прочитал интервью. А издания с пе­репечатками добыл его помощник Лева Суханов. На Суханова же обрушились после этого и звонки иностранных корреспондентов с просьбами устроить встречи с Борисом Николаевичем. А зачем встречаться, что говорить и как себя позиционировать — вот что Ельцина волновало.

Он понимал: будешь долго сидеть в тени — позабудут. На­род переключит внимание на других резвачей. Но опасен и фаль­старт — положение шаткое. Я прямо спросил его: разобрался ли он в себе самом, просчитывает ли варианты развития событий и как думает влиять на них. Политическое мальчишество: сначала рвать на себе грозно рубашку, а потом лепетать: «Простите, боль­ше не буду!» — бесперспективно. Мы всегда говорили с ним от­кровенно, без оглядки на должность. Только в конце 92-го, ко­гда гайдаровская команда убаюкала его подхалимством, он стал морщиться от критических слов. Как-то на заседании президиу­ма правительства стали облизывать его до неприличия, и я не вы­держал: «Перестаньте врать! Плохо мы все работаем и президент в первую очередь». «Борис Николаевич, это что же он себе позво­ляет!» — почти вскричал Геннадий Бурбулис.

— Михаил Никифорович все еще хочет учить меня, — со зло­стью произнес Ельцин. — И забывает, что я Президент. Повторяю: Пре-зи-дент!

Он до ужаса полюбил произносить это слово — президент. И к месту, а чаще и не к месту.

Но до 92-го еще было далековато. И мы обдумывали стратегию поведения. Я высказал свое мнение, что на контакты с зарубежны­ми журналистами надо идти. Но не выставлять себя противником Горбачева — на Западе к этому относятся настороженно. И вооб­ще, если быть объективным — мы все политические дети Михаила Сергеевича. Он дал нам дорогу своей начальной политикой. Нуж­но выглядеть союзником Генсека, но сожалеть при этом, что тот за­путался в сетях консервативного крыла ЦК. А значит опасно для перестройки топтаться с ним вместе, следует в интересах общест­ва попытаться уйти в отрыв. Надо также трясти перед носом корреспондентов пакетом позитивных идей, на которые Ельцин наме­рен в будущем опираться. Поскольку для него вся наша пресса за­крыта, придется использовать метод отраженного света. Так оно и вышло потом. Почти все интервью Бориса Николаевича, опуб­ликованные позже на Западе, передавались на русском по «вра­жеским» голосам. А советские люди по ночам прилипали к при­емникам, сквозь треск и шум выискивая в эфире «Голос Америки» или «Свободу». Лейтмотив всех интервью был один: народ досто­ин лучшей жизни, и мы обязаны делать для этого все.

Как «это все» делать в сложившейся ситуации, навряд ли знал он сам. Но уже то хорошо, что фальшивые голоса аллилуйщиков стал перебивать трезвый голос критики.

На прощание Ельцин еще раз поблагодарил за публикацию в итальянской газете, но, подумав, сказал:

— Они вам этого не простят. И как в воду глядел.

Дня через два мне позвонили из КПК — Комитета партийно­го контроля при ЦК и предложили явиться по распоряжению Соломенцева. Ничего хорошего такие вызовы не предвещали. Угрюмый Михаил Соломенцев, член Политбюро и председатель КПК, был из­вестен стране как инициатор повсеместной вырубки виноградни­ков. И как соратник Лигачева по желанию заставить народ ходить по струнке, а также по борьбе за клановость номенклатуры.

В назначенный час меня встретили на Старой площади в при­емной Соломенцева, но повели к управделами ЦК Николаю Кру­чине. Он был заместителем председателя КПК на общественных началах. Не хватало еще, чтобы обозревателем АПН занимался сам член Политбюро! Но это меня лишь ободрило. На столе у Кру­чины открытая папка, а в ней газета «Каррера дела Сера» и пе­ревод моего интервью, отпечатанный на машинке, испещренный красным и синим карандашами.

— Статью, — сказал тихо Кручина, показав пальцем на интер­вью, — обсуждали на заседании Политбюро. Возмущались. И нам поручили вызвать тебя и исключить из рядов КПСС. За клевету на руководство партии. Соломенцев перепоручил это дело мне.

Исключение из партии в идеологическом цехе влекло за со­бой освобождение от работы. С волчьим билетом в зубах. И я уже чертыхнулся про себя: опять придется искать, где добывать для семьи кусок хлеба.

Было видно, что поручение это для Николая Кручины, как в горле острая кость. Он не смотрел мне в глаза, а молча переби­рал в папке бумаги.

Мы с ним давно знали друг друга. Николай Ефимович был пер­вым секретарем Целиноградского обкома партии, когда два го­да подряд мы проводили на целине читательские конференции. Я работал ответсекретарем «Казахстанской правды» и возглавлял журналистские десанты в Целиноград. А после встреч с читателя­ми Николай Ефимович приглашал нас на ужин и там говорили «за жизнь». Затем я наезжал в Целиноград из «Правды», и мы с ним ближе сошлись, найдя общие алтайские корни.

— Я недавно в Новосибирск летал, — круто свернул от темы нашей встречи Кручина. — Сразу поехал на могилу сына. Она ухо­жена — друзья следят. Хороший там народ.

Он посмотрел на меня, в глазах его стояла тоска. Душевная рана сильно болела в Целинограде, кровоточила и теперь.

— А может, ты не давал интервью, просто с кем-то поговорил, а они все придумали, — нехотя вернулся он к теме. Ему не хоте­лось меня топить, и он бросил первый спасательный круг. — На­пишем это в справке для Политбюро и делу конец.

— Ну как не давал? Давал,— отодвинул я спасательный круг. — Отпираться — грязное дело.

— Конечно, — согласился Кручина. — А вот ты будто бы назвал Лигачева конвоиром демократии. Или не называл? Егор Кузьмич об­вел это место синим карандашом и вопрос поставил большой.

— У него что, другого занятия нет? — сдерзил я не к месту. — Называл. И другое о нем говорил. Могу же высказать свое мнение.

— Зря ты так, — беззлобно сказал Кручина. — Я с ним вме­сте в Сибири работал, там его все уважали. Это в Москве не уго­дишь никому.

Он еще бросал спасательные круги, но они проплывали мимо.

— Вот здесь ты будто бы говоришь о московском пленуме, — сказал Кручина почему-то с усмешкой, — читаю по тексту: «Горба­чев сидел в президиуме красный, с испуганным взглядом. Мыс­ленно он видел, как партийные подхалимы будут завтра топтать его точно так же, как Ельцина». Михаил Сергеевич подчеркнул это место трижды красным карандашом. Ведь ты же не мог это гово­рить — они придумали сами?

— Ну почему не мог,— пожал я плечами. — Говорил. Я сам видел это из зала.

— Глаза бы тебе завязать, — рассердился Кручина. — Мне бы меньше было мороки.

Он о чем-то задумался, потом спросил:

— А ты свой текст визировал? У нас такое правило: тексты интервью обязательно приносят на визу.

— Нет, не визировал, — признался я. — У западных журнали­стов это не принято.

— Принято — не принято, — как-то обрадовано передраз­нил Кручина. — А у нас принято. Вот и напишем: интервью давал, но для визирования газета материал не представила — попра­вить текст не имелось возможности. Ты обещаешь быть бдитель­нее, а мы ограничиваемся беседой с тобой и списываем дело в архив.

На том и сошлись.

Николай Ефимович пошел проводить меня до лифта и в ко­ридоре негромко сказал:

— Слушай, не трогай ты их. Они на тебя злые, как черти. А нам не хочется рубить головы.

Видимо, не было уже прежнего лада внутри верхушки КПСС, если командный рык Политбюро воспринимали как бурчание привередливого начальства.

Да и за что было уважать Политбюро, когда оно целенаправ­ленно работало против своей страны. Обдуманно или по недо­мыслию — суть не меняется. И это не оговорка. Это, можно ска­зать, установленный факт — свидетели ему многие документы.