Журнал Наш Современник №2 (2002) - Журнал Наш Современник

Глубоко государственными интересами диктовалась и литературно-идеологическая политика в послевоенное время. В 1946 году вышло постановление ЦК партии о Зощенко и Ахматовой. Помнится, я воспринял тогда это как конец своим выступлениям в “Комсомолии” (длинной, на весь коридор стенгазете филфака), думал, что отныне можно будет писать только о природе. Нашим юным умам не дано было понять, что литературе вполне своевременно преподносился урок, и в лицах неслучайных. Кончилась война, для восстановления страны требовалось объединение всех физических и духовных сил народа, что и дало поразительный результат, когда за три-четыре года из руин поднялись целые города и уже в 1947 году были отменены продовольственные карточки — впервые в послевоенное время в Европе. Помню, как в тот первый день после отмены карточек живший с нами в студенческом общежитии на Стромынке, 12, в комнате 333 наш товарищ рано утром ушел из дома и вернулся с буханками хлеба в руках. И, поедая их, мы все еще не верили, что теперь в любое время можно купить сколько угодно хлеба без всяких карточек.

В постановлении ЦК говорилось о Зощенко и Ахматовой. Сравнительно недавно в журнале “Знамя” был опубликован дневник Геббельса. Министр пропаганды Германии записал, как он (это было в середине тридцатых годов) читал Гитлеру рассказы Зощенко, как они оба смеялись, испытывая удовольствие от них. Хотя Гитлер назвал в своем “Майн кампф” русский народ великим, но, видимо, в чертах зощенковских обывателей, недоумков ему весело было видеть то, что играло на руку в его планах порабощения восточного соседа.

Возвращаясь к  профессорам, нужно сказать, что преподносимые нам знания обычно не выходили из рамок учебников, написанных ими. В лекциях ничего не говорилось о Есенине, а у меня под подушкой лежал купленный на базаре большой есенинский сборник издания 20-х годов. Оттуда же, из-под этой подушки я извлекал, читая в подходящий час, и приобретенных на том же базаре “Братьев Карамазовых”. Тогда на московских базарах можно было купить любую книгу, как, впрочем, и в букинистических магазинах, но покупки мои были случайны (из-за безденежья, да и далек я был от страсти собирания книг), и только со временем я мог пожалеть, сколько бесценных книг прошло мимо моей библиотеки. О некоторых профессорах я вспоминаю не только как о проводниках знаний, но скорее даже как об увлекательных литературных персонажах.

Среди профессуры были и “наставники младых душ” вроде Леонида Ефимовича Пинского, лекции которого по западной литературе поклонники его из евреев называли “гениальными”, а меня дивили разве только тем сочным, почти физиологическим удовольствием, с каким толстые губы лектора бесконечно обсасывали слово “раблезианство”. Как мне стало известно позже, вне университета Пинский собирал вокруг себя “молодых мыслителей” (среди них побывал и В. Кожинов, по его свидетельству). Там-то и прорастало то семя, которое даст в будущем такие обильные плоды. Лекции по американской литературе читал Роман Михайлович Самарин. В отличие от Леонида Ефимовича, в чем-то смахивавшего походкой своей, скорбной многозначитель­ностью физиономии на киношного Чарли Чаплина, Роман Михайлович был мужчина видный, с быстрой, решительной походкой, энергичной, четкой речью. Лекции он читал с напористой идеологичностью, подчеркивая антибуржуазную направленность американской литературы. Были у него и другие, более интимные взгляды, которые проявились уже после того, как я закончил в 1949 году университет. Недавно в одном журнале, кажется, в “Вопросах литературы”, одна женщина-еврейка, знавшая Самарина, рассказала о его “антиеврейском поведении” в годы “борьбы с космополитами” в начале 50-х годов. И совсем недавно стало известно и было опубликовано стихотворение Самарина, посвященное трагедии казачества во времена революции. Странно было читать мне, слушавшему деловые лекции профессора по американской литературе, этот его патетический плач об искоренении рода казацкого (он прекрасно знал, по чьей вине).

Шутки ради хотел бы попенять: отчего Роман Михайлович не стал для русских тем же, чем был Пинский для своих питомцев? А ведь мог бы оставить и память о себе, покоряя молодые умы, но удовольствовался покорением сердца замужней студентки с нашего курса, Ксении Лукирской, дочери академика.

Запомнился мне совет Н. К. Гудзия: “Не обязательно все знать и помнить, достаточно знать, на какой полке вашей библиотеки лежит книга с нужными вам сведениями”. На первом курсе он читал нам древнерусскую литературу, жуя губами, делая изредка глотательные движения, как бы “оживляя” временами нудноватый пересказ содержания памятника академическим пафосом с подрагиванием лысой головы.

Посещал я толстовский семинар на квартире Гудзия недалеко от универ­ситета (на улице Грановского). В большом кабинете хозяина рассаживались студенты, начиналось чтение, обсуждение. Гудзий закрывал глаза, подремывая. Из кухни доносились вкуснейшие запахи, дразнящие студенческие голодные желудки.

Русскую литературу XVIII века читал нам Дмитрий Дмитриевич Благой, автор содержательного, богатого фактическим материалом учебника по этому периоду русской литературы. Читал он лекции, сидя за столом, в шапочке, со скрупулезностью филологического коллекционера раскладывал перед нами, заглядывая через очки в бумагу, факты, имена, названия, и все это озвучивалось с одинаковой сытостью в голосе, шла ли речь о литературной графомании петровских времен, мертвенности ли классических опусов, о Державине ли с его гениальными проблесками поэзии, или о Фонвизине с трагичностью и победительностью его пути от вольтерьянского просветительства к глубокой религиозности, постижению им духовной самобытности России по отношению к Западу и т. д. Были и моменты своеобразного оживления: с какой-то блаженной улыбкой пересказывал Дмитрий Дмитриевич фривольную историю из пародийного сочинения о жизни олимпийских богов с физиологическими “интимными” подробностями.

XIX век русской литературы читал Геннадий Николаевич Поспелов, входивший на кафедру с гордо поднятой головой, с непременным для акцентирования мысли “собирательным” жестом в виде сложенных перед собой щепоток пальцев, как при молитве (далеко не христианской, учитывая то, с каким пиететом говорил он с кафедры о гениальности композитора Скрябина, автора сатанинского “Экстаза”). В писателях любил находить он повод для скептических подковырок, особенно, помню, язвил по поводу стихов юного Лермонтова: “Еще не вкусивший жизни мальчик, а какие грандиозные проекты: “я хотел, чтоб целый мир был зритель торжества иль гибели моей!”

Представал перед нами профессор на сцене Комаудитории, как судачили наши студентки, в потрепанных брюках, с потертым портфелем. Но как прифасонился наш Геннадий Николаевич, когда в жизни ученой братии грянуло важнейшее для них событие (кажется, в 1947 году) — трехкратное-четырех­кратное повышение зарплаты. Перемена была очевидна и в соответственном повышении градуса собственного достоинства. Теперь уже не могло быть того, когда, например, принимавший у нас в первом семестре первого курса экзамен по истории профессор Константин Васильевич Базилевич, слушая ответы студентов, на их глазах рвал хлеб красными мужицкими руками и жадно ел, не стесняясь.

Константин Васильевич читал нам историю России феодального периода и был прекрасным лектором. Читал он лекции густым мужественным голосом, прохаживаясь по сцене с прямой военной выправкой; говорили, что в первую мировую войну он был авиатором.

Лекции по русскому языку читал С. И. Ожегов. С аккуратненькой, ухоженной бородкой ходил он, раскланиваясь налево и направо, вежливенько улыбаясь, настороженно любезный. И лекции его были аккуратные и скучные. Одно осталось у меня в памяти от них — совет, чтобы мы учились правильному русскому языку по речи дикторов радио.

Недавно, в связи со столетием Ожегова, я где-то прочитал, по-моему, в воспоминаниях его сына, что в молодости отец был кавалеристом. Это меня просто поразило — настолько это не походило на нашего лектора Ожегова, смахивавшего всем обликом своим на провизора. “Наука о языке”, видно, так прилизала его, что в нем не осталось ничего не прилизанного. Позднее, уже после университета, встречаясь с писателем Алексеем Юговым, ратоборцем за русский язык, я был очевидцем того, как этот человек, обычно спокойный, по-старомодному обходительный, выходил из себя при имени Ожегова — “запретителя”, “окоротителя” народных слов с его кастрированным — после языкового моря словаря Даля — “Толковым словарем” с бесконечными пометами “уст.” (устаревшее слово).

Большое значение в нашей студенческой играли хлебные талоны. Иногда по ним мы могли получить целый белый батон! О, эти спасительные  в моей студенческой жизни редкие батоны! На них я покупал билеты в Большой театр. Как, помню, поразил меня голос неизвестного мне певца, исполнявшего роль Германна в “Пиковой даме” Чайковского. Я так был поражен драматическим тенором Георгия Нэлеппа, что сумел попасть вторично на “Пиковую даму”, и как был огорчен, когда в программке увидел фамилию Ханаева. Уже не было того впечатления, я даже хотел уйти со спектакля и только впоследствии понял, какой выдающийся певец и Ханаев. Так “на батоны” смог я услышать в русской музыкальной классике голоса Михайлова, Пирогова, Козловского, Лемешева, Нэлеппа, Ханаева и других великих русских артистов.