Брыки F*cking Дент - Дэвид Духовны

Даже «Стоунз» когда-то – парни с хардроковым зачетом, герои плакатов – заполонили собой чарты с убийственной, хастлопригодной «Скучаю» и ее дебильной басовой диско-партией. Уаймен[111] убрал Ричардса, а Джаггеру, похоже, было насрать, пел себе дальше.

Мамочкам можно было наконец выдохнуть: Мик на поверку оказался не Антихристом, а Тони Орландо[112]. И хотя Тед, может, и не против был бы, если б по нему сохли девчонки-пуэрториканки, «Скучаю» – все, что нужно было знать о плачевном состоянии поп-музыки летом 78-го. В ноябре, после чемпионата мира, Род Стюарт еще озвучит надир падения рок-н-ролла песней «Ну и как, я сладкый?». (Хер там, ответил бы Тед, ты нелепый.) Но это ж Род Стюарт, он всю дорогу был эдаким клоуном с отличным хаером. А тут «Стоунз». Это вам не Дилан подался в электричество – это Дилан Донну Саммер[113] изображает. Это Грегг Оллмен начал ухлестывать за Шер[114]. Танцевальная музыка безо всякого смысла, лирический субмаразм. «Диско отстой» – вот надпись на футболке что надо.

Тед попытался оградить разум от проникновения в него через уши «Последнего танца»[115] из уличных транзисторов. Затем пришлось отбиваться от кошмарных братьев Гиббов[116] и от подарочка клятого младшенького из этого писклявого, протейского и, похоже, бесчисленного австралийского клана – «Теневых танцев»[117], № 1 по «Биллборду»; Тед постарался настроить внутренний слух на Боба Марли, добродетельно струившегося из «Бруклинского джерка». Регги с битом работала по-настоящему – в ней гитара и бас менялись местами. Гитара подавала ритм, а бас крал мелодию. Революция. Боб желал спеть Теду, что ему не надо волноваться, что все до последней мелочи будет в порядке[118]. Ну не знаю, Боб. Не знаю. Но Боб Марли – свой чувак. Боб говорил: «Когда куришь траву, она являет тебе тебя». С этим Тед не спорил. А еще он соглашался и с обратным. Что трава прячет тебя от тебя. Ему по нраву было и то и другое, по нраву противоречие. В сознании всплыл образ давно покойной матери – лицо на коробке со стиральным порошком. Как миссис Порядок. Странно это и словно бы со смыслом – но с каким? Привести жизнь в порядок? Не известно. Тед закрыл глаза и выпихнул коробку с порошком прочь из головы. Одного родителя явить, другого скрыть. Разбираться с родителями надо по очереди, одного сейчас более чем достаточно.

17

Тед решил, что случайный образ матери на коробке с порошком – знак прибраться у Марти, чем Тед весь вечер и занимался. Дом за много лет оказался u#ber[119] -загажен, и Тед вскоре близко познакомился с запахами и гнилостным отторгаемым отцова захватнического заболевания. Стирка заняла не один час, набралось несколько мусорных пакетов древних бумажных платков, на которых засохло бог весть что. Теду не хотелось знать, что именно. Животно-минерально-растительное – три в одном? Мог бы и Джимми Хоффа[120] найтись, мало ли. Тед продолжал батрачить. За своим хозяйством он, вероятно, хреново следит, однако это не значит, что у него не выйдет следить за хозяйством отца. Хоть какое-то занятие, и благодаря ему натянутое молчание между отцом и сыном казалось не таким вопиющим. Если Тед не понимал, что перед ним за предмет, – отправлял его в мусор, не приглядываясь.

Когда Тед наконец сдулся, они разогрели китайскую еду и поели перед телевизором, под спортивные новости. И отцу, и сыну больше прочих нравился «Аббалденный» Билл Мэйзер[121] с «Дабью-эн-и-дабью». Аббалденный рассказывал публике, что на стадионе Фенуэй выиграли «Янки». Кажется, Марти раскашлялся из-за этого проигрыша. Тед набил рот оранжевым студенистым куском жареного чего-то, что преимущественно моноязычные ребята из «Нефритовой горы» именовали «кисло-сладкой свининой». У Теда на сей счет были подозрения. Еще когда он рос, бродил слух, что в «Нефритовой горе» в дело идут собаки. Там, может, каждый год – Крысы или Собаки. Тед понятия не имел, чье это мясо посередке сладкой, хрустящей оранжевой слизи – да и мясо ли вообще, и решил не думать, как именно они там добиваются этого охренительно оранжевого оттенка, но хавчик был что надо.

– Хватит злыдничать, – сказал Марти.

– Чего это?

У Марти аппетит стал так себе. А вот Тед у себя в тарелке скатывал палочками цыпленка ло-мейн, жареный рис и кисло-сладкий соус-клей в чудовищную массу и лопал все это как единое целое – так акула дерет тушу мертвого кита. Не считая чавканья и звуков из телевизора, было тихо. Тед отхлебнул пива.

– Эй, а что там в итоге с медсестрой? Этой, как ее звать, Мария? Мария Что-то-там-испанское?

Марти рассмеялся.

– Что смешного? – спросил Тед.

– Что-то-там? Думал про нее с тех пор, как познакомились, тыщу раз на карточку ее глядел, может, даже нюхал, – отлично ты помнишь ее имя. Может, только поэтому и сидишь тут сейчас со мной. А ну как она сюда явится. Насквозь тебя вижу.

– Вообще не понимаю, о чем ты.

– Она – моя. Ты не потянешь. Она испашка, поэл?

– Да, мы уже установили, что она латиноамериканка, ага.

– Тебе на нее соку не хватит, живой крови.

– Гадость какая.

– Латынь ты, сынок, понимаешь, а вот латиносок – нет, врубаешься?

– Это ты у нас мачете машешь.

– Жаль, я позволил твоей матери разбодяжить тебе добрую ветхозаветную кровь хлипкостью первоприплывших англосаксов-протестантов. Думал, если смешать, тебе, дворняжке, живости прибудет, но…

– Ладно, пап. Я понял.

– У меня хер набрякал так, что я в нем свое отражение видел. Как в зеркале.

– Это несколько не по существу.

– Хер мой. Что с ним сталось?

– Член потерял?

– Не помню, куда сунул.

– Еще бы.

– Пшел ты.

– Ну здрасьте.

– Куда он делся?

– Я, пап, уж точно не знаю и, думаю, знать не хочу.

– Твоя мать…

– Перестань! Нет!

– Ладно, не хочешь говорить – передай дистанционку.

– Пульт? А где он?

Марти показал на свой тапок. Тед пожал плечами. Марти опять показал на тапок, Тед поднял его, заглянул под. Марти протянул руку. Тед выдал ему тапок. Марти швырнул его в телеящик и мастерски его выключил. Дистанционка.

– Было дело, я мог хером с канала на канал переключаться.

– Ой, чушь какая, Марти, ты и с семьи на семью переключаться мог бы, раз так.

– Во, настоящий человек заговорил. Заткнулся бы уже? Ты понятия не имеешь, о чем толкуешь. Вечно шпионил для мамочки.

– Знаешь, подобные херазговоры могут быть для ребенка травмой.

– Травма – херня, а не слово. Жалко тебя, ты ж из Поколения Кисляев. Вам все – «травма».

– Детям – да.

– Ты – дитя?

– Нет. Но был – в те поры, когда ты знал меня, я был ребенком.

– Может, и сейчас все еще.

– И чья это вина?

– Полагаю, твоя, не?

Оба уже тяжко сопели. Тед собрался уйти. Марти попытался его остановить:

– Ладно, не видел я своего отражения на елде у себя, если честно. Ну, так, что-то расплывчатое. Утешает? Взрослит это тебя?

– Ага, пап, взрослит.

Тед рванул прочь из дома.

Марти крикнул ему в спину:

– Ну вот, а все только стало налаживаться.

18

Тед сел на скамейку и закурил ганджу, добытую в «Бруклинском джерке». Нью-Йорк – что надо город, если хочешь одиночества в толпе. Растаманы с ним не заговаривали. Братство косяка косяков в общении не допускало. Это ему и нужно было. Тед достал старый дневник – из тех, что он вел, когда ему было одиннадцать, и принялся читать:

Ужасный день! Лига боулинга плохо – 124, 108 (!), 116! Средний годовой результат у меня теперь – 134,7538568. На улице делать нечего потому что дождь и я пошел к Уолту мы играли в Апбовский[122] карточный футбол и смотрели футбол. [Изображение футбольного мяча] я не огорчился когда проиграл 54 цента, но обрадовался когда выиграл у Уолта 10:7 в футбол. У меня было дурашливое настроение. Все смеялся и смеялся. Смеялся над всяким [так и написано] но мне было отлично. Я не имел права чувствовать себя отлично потому что завтра в школу. За каникулы я ничего почти не делал вообще боженствовал [так и написано]. Так мне было плохо боженствовать, так плохо что даже захотелось в школу (ничего личного).

Не очень-то каникулы вышли.

Тед задумался, что за мальчишка он был. Вроде совсем другой человек, а все же он. Кто этот ребенок, объявлявший о проигрыше 54 центов? Тед порадовался точности этих 54 центов и вспомнил, какое почти паранойяльное беспокойство о деньгах внушила ему мать. Подумал: да, это хорошее письмо – хорошее письмо должно быть точным. Я еще тогда это знал. Запомню заново, спасибо себе самому. Один приятель Теда, взрослый человек, говорил, что неустанно упражняется в игре на гитаре, чтобы однажды сыграть так, как «играл в четырнадцать лет». Дитя мужчине есть отец. А средний результат по боулингу? Одержимость статистикой, чистота и мощь числа, прописанного до седьмого знака после запятой, словно истина, спрятанная в золотом сечении. Он чувствовал, как его юная ипостась ищет в этих цифрах устойчивость, ключи к самому себе: я – очень конкретное, приверженное цифрам существо. Я есть 134,7538568. Неуязвимое «я есть». Цифры делали мальчика настоящим, а вот мужчина себя настоящим пока не ощущал. Где они теперь, его цифры? Облупилась ли его ДНК? Какая математическая последовательность открыла бы ему его самого, сняла завесу иллюзии и шкуры и явила среднее по боулингу его души? Он листал дневник и видел автографы знаменитых бейсболистов, страница за страницей. Все поддельные, выполнены подражательной рукой юного Теда. Он откинул голову, улыбнулся и вспомнил те времена: Тед часами тренировался выводить эти подписи, словно примерял чужие личности на себя. Большие личности – Тед Уильямз, Боб Феллер, Джимми Фоккс[123]. Тысячи раз выведено это двойное «к». Будто способность писать, как эти герои, превратила бы Теда в них, забросила его на Олимп. Подсказки – в цифрах. Подсказки – в буквах. Подсказки. Страница за страницей подделки – не потому что он собирался их продавать, а потому что хотел стать ими.