Скальпель - Вячеслав Воронов

Он умолк, допил пиво, грохнул бокалом о стол и спросил:

— А у тебя что за проблемы? С сыном что ли?

— Откуда ты знаешь? — А чего ж ты такой потерянный? Не из-за жены же. Из-за этих дур еще страдать…

— Украли сына, — не успев даже подумать, стоит ли говорить, отозвался я. Разбиравшее меня опьянение вносило свою лепту в происходящее.

— Как украли?

— А вот так — украли, а теперь денег требуют.

— Так заплати! — безмятежно выдал Серега, словно речь шла о починке унитазного бачка.

— Хм, заплати… Ты что, не понял, о чем речь?

— Да понял, чего ж не понять. В прямом смысле украли? Ну, я скажу тебе… Это даже экзотика, но по сути — то же самое. Я ж развелся — из-за работы, денег, вообще… Так она теперь Игоря от меня прячет. Тоже денег требует — алиментов ей, видите ли, мало. Как дам денег — подобреет, выпустит его на полдня, потыняюсь с ним по задворкам. А не дам — придумывает всякое вранье, чтобы я его не видел. Это что тебе — не украли ребенка? То же самое. И много с тебя требуют?

— Да дело в том, что требуют как-то странно… Идиотизм какой-то, — решив, что раз уже сказано «а», глупо не говорить «б», я вкратце поведал обо всем, предупредив, чтобы держал язык за зубами.

— Гм, — задумчиво произнес Сергей, — действительно, странно. Это все, конечно, хуже некуда… но все же… извини за такие речи — в этом что-то есть.

— М-да, что-то есть. — Сколько водки берем?

— Какой водки? Мне думать что-то надо.

— Что думать, как? Кирпичи таскать будешь? Пупок развяжется, пока столько заработаешь! Дурь какую-то надо искать, только так можно! — Хоть дурь, хоть что, а трезвым надо быть.

— Хрен там! Дурь как раз от дурной головы идет. Берем водки!

— Серега, нет!..

— Тебе стресс надо снять, после такого башка на части развалится! Че ты сможешь в таком состоянии? На тень похож, а не на человека!

— Ну… По чуть-чуть разве.

— Здесь дорого. Купим по бутерброду, а бутылку в магазине.

— Какую бутылку? Чекушку максимум. Да и нельзя здесь со своим.

— Конечно, нельзя, — произнес Серега с нарочитой иронией.

— А мы спросим.

— Да ну, этих козлов еще спрашивать. Ясно, что нельзя. У них и дышать нельзя, если им выгодно, а мы станем подстраиваться. Плевать на них.

— Стаканчики нам все равно нужны. Возьмем у них по пятьдесят, бутерброды, и все.

— Э-эх, не хочешь ты ничего понимать, Какие пятьдесят, какие бутерброды? Из-за своей порядочности бабки на ветер пускаешь. Учи тебя, учи… Да с них еще надо сбить.

— С них сбить… — как эхо, повторил я. Легкий хмель уже овладел мною, и мысли обретали интересное направление.

— Было бы желание, мозгами надо шевелить. Ладно, по пятьдесят бери у них, остальное — в магазине. И не занимайся ерундой со своими чекушками, бутылку бери. Не допьем — я домой заберу.

Я заказал два стаканчика водки и отправился в магазин. Минут через десять я вернулся со скрученным пакетом под мышкой, настороженно взглянул в сторону барной стойки и уселся. Мы выпили водку, заказанную в баре, после чего, опасливо поглядев по сторонам, под столешницей я налил из принесенной бутылки.

— Водка — дерьмо, — со злобой констатировал я.

— Ясно, что дерьмо. Так тебе, значит, надо деньги зарабатывать. И не все отдавать, а часть… Непонятные они какие-то…

— Мало сказать, что непонятные. А менты — понятные? И только приехал домой — уже палец под дверь принесли! Как это может быть? Вроде заранее знали, что я туда пойду, заранее отрезали…

Я опустил голову, водрузил локти на стол и положил ладони на виски.

— Многое заранее можно предугадать, — медленно проговорил Сергей, глядя на покрытые лаком доски стола. — Но крепко тебя взяли в оборот. Слушай, а не будет ли чего тебе или сыну из-за того, что ты мне все рассказываешь?

Я ошарашенно, словно не узнавая, посмотрел на него, как зверь, почуявший смертельную опасность. После всего, что уже произошло, как мог я поступать так легкомысленно? Речь шла о судьбе, жизни и смерти сына, который уже лишился пальца! Я не мог допустить, не простил бы себе, если бы произошло что-то еще более страшное. А что толку, подумал я, — хоть двадцать раз не прощай себе, если зло свершилось, кроме душевных самобичеваний и жалких оправданий это не принесет ничего.

Уже с явным подозрением и страхом, повинуясь буре, родившейся в сердце, взглянул я в лицо Сергея — кто он такой на самом деле, ведь с ним я не виделся бог знает сколько лет? Как я могу доверять сейчас кому бы то ни было, ведь даже собственным мыслям доверия не было, все видел и знал тот вездесущий демон, весь я перед ним как на ладони. Один, один человек в этом мире, один приходит в него со страданием, и жить должен в одиночку; так оно и есть всегда. Известно, чья рубашка ближе к телу, а шкура еще ближе и родней. Живи с кем-нибудь бок о бок, целуйся — обнимайся, клянись в вечной любви или дружбе, а все равно сокровенная суть души — твоя личная, и ничья больше. И никто не возьмет твой крест на себя. Как озлобившийся волк, оскалив пасть и вздыбив шерсть, бредет человек по жизни, несет что-то свое, потаенное, несет для чего-то ему самому непонятного, порой укрывая это потаенное глубоко, чтобы самому не видеть и не слышать о нем.

Эти мысли так отгородили меня от атмосферы пивной, что я, находясь среди шумящей и галдящей массы народа, почувствовал себя страшно одиноким, словно вдруг какими-то неведомыми силами был перенесён на необитаемый остров. Одиночество совсем не обрадовало меня. Я сидел, тупо уставившись в стол, не в силах решить дилеммы — какие страдания предпочесть: муки одиночества с его бессилием, или чувство неопределенности, неверности, если положиться на кого-то постороннего.

Я вдруг вспомнил слова отца, поучавшего меня когда-то, еще ребенка, что в жизни не надо высовываться, потому что все равно ничего не добьешься, кроме неприятностей, а следует довольствоваться малым. Я подумал — как бы отец поступил на моем месте, и тотчас же с обречённой уверенностью ответил на свой вопрос.

Отец, маленький человек, всю жизнь чертивший какие-то железяки в конструкторском бюро машиностроительного завода, по десять лет ходивший в одной и той же курточке, ничего иного, кроме как обратиться в органы, предпринять и не подумал бы. И второй раз побрел бы он в райотдел, и снова получил бы кровавый подарок, и сидел бы над этим подарком, вопя от бессилия и безысходности, от утраты надежд и несправедливости судьбы. И лишь в мыслях, снедаемый отчаянием, выстраивал бы картины возмездия над виновными, которыми, по его твёрдому убеждению, могли быть только какие-нибудь жалкие изгои, но не система, боготворимая им больше детей своих.

Он, отец, выходец из глухого села на окраине области, был благодарен судьбе и власти в ее лице, что сумел поступить в третьеразрядный институт и закончить его. Он считал, что ему несказанно повезло, он выбился в люди — чего еще желать! Лишь по обрывкам его фраз, изредка, в моменты душевного размягчения оброняемым, можно было судить о том, что претерпел в своей жизни его отец. Мысль докопаться до причин, иногда, вероятно, приходившая в ему в голову, граничила с покушением на все святое, что вбивали ему на протяжении жизни.

Тридцать второй год, сельская глубинка, глинобитный, крытый соломой дом на две комнаты. Вздувшиеся от голода животы детей, их просящие, бездонной глубиной горя и безысходностью поражавшие глаза. Давно съеденные кошки с собаками, обглоданные кости которых белеют во дворе. Отчаяние, запах смерти как субстанции, которую можно потрогать руками. Горечь, пылавшая во рту от ненасыщавшей пожухлой травы. Сумасшествие, побуждавшее подымать руку на собственных детей, подвигавшее на каннибализм. Боже, благослови родину, благодатный край цветущих садов, радостного труда и счастливой жизни…

Несколькими годами позже. Линия Маннергейма, сорокаградусный мороз, водка, превращавшаяся в непригодную для питья коллоидную смесь, кровь, замерзавшая в пальцах. Трупы, сотни трупов на дымящемся от крови снегу. Железобетонные укрепления, крошившиеся в снег от накала человеческого отчаяния, от безысходности. Прочнейшая сталь, оплавлявшаяся тупой беспощадностью и презрением к ничего не стоившему человеческому материалу.

Невзгоды, смерть с оскаленной пастью, адамова голова как божество, властвующее безраздельно, как идол — все это от врагов. А краюха хлеба за счастье умереть во имя идеи, рабский непосильный труд, подавляющая тотальность животности — от собственной благословенной власти, спасибо ей… Сомнения убиты, задушены в корне, пригвождены к кресту новой религии, принесены на капище вновьродившегося божества, требующего поклонения и жертв. Всеохватывающая и непоколебимая уверенность в рабстве завтрашнем, жизнь на алтарь идеи — вот она, детей на смерть в мясорубке далекой ли, близкой войны — вот они, берите; значит, так надо…