Клочья паутины - А. А. Морской
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Только себя изведете, да и мне в конце-концов так опротивеете, что видеть вас не смогу, — не раз говаривала Фрося писарю.
Старуха-кухарка, рассказывая об этих свиданиях, лукаво улыбалась и таинственным шепотом заканчивала: „завлекает она его“.
Наконец, в какой-то праздничный день, писарь, одетый особенно торжественно, завитой и выбритый, в присутствии той же кухарки, преподнес Фросе букет белых цветов и официально просил ее руки и сердца.
— По настоящему, по закону, предлагал ей венчаться с ним, рассказывала затем, при мне, кухарка своей барыне. — Службу, говорит, я скоро кончаю, а вы, Афросинья Николаевна, так полюбились мне, что жить без вас не могу. Поедем в деревню, там у меня хозяйство, а если не захотите, то можно будет и в городе остаться. Жить будете барыней... — А она глазища свои кошачьи на него вытаращила, смотрит таково-то жалостно, а потом подошла поближе и спрашивает: „а вы знаете, что я „нечестная“, вроде как бы проститутка шляющая?“... Хоть бы застыдилася, отвернулась в сторону, так нет, бесстыжая, так будто о чем хорошем, спрашивает. А он это отвечает ей: „знаю, Афросинья Николаевна; только мне доподлинно известно, что теперь вы совсем другая стали; опять же и люблю я вас безмерно. Что было говорит, то прошло, и быльем поросло. Я того не видел и попрекать им вас никогда не стану. В этом вы не сомневайтесь. Вот, прикажите образ снять, страшную клятву дам... И так то он ей прекрасно, да деликатно говорил о своей любви, и как они вместе жить будут, а она, точно чурбан нечувствительный, стоит, а потом этак спокойно отвечает: „очень вам мерси за любовь, да за честь, а только все это ни к чему: я вас не люблю, и замуж за вас не пойду, а так жить с вами тоже не стану. Может потому самому и не стану, что вы слишком любите меня. А мне ни вашей любви, ни вашего хозяйства не надо. Позабудьте меня, — здоровей будет“.
Он ее снова просит, а она вдруг как взъестся на него, только-только что не в шею вытолкала...
Уж я ее, как он ушел, ругала, ругала: пристыдить, усовестить думала, а она, дрянь этакая, и слушать меня не захотела, плюнула, пошла из комнаты, да на ходу говорит: „что с вами толковать, — все равно ничего вы не поймете, потому дура старая!..“
Кухарка не могла успокоиться в течение нескольких дней, ругала Фросю всякими скверными словами, и всем во дворе рассказывала эту историю, с одинаковой горячностью и обидой.
— Скажите, пожалуйста, чего понимать то... Ее шлюху, потерянную, хороший человек осчастливить хочет, она туда же, — рыло воротит.
Я так же, как и кухарка, и ее барыня, не понимал, почему Фрося отказалась от предложения писаря, однако не сказал ей ничего. И хорошо сделал, так как барыня, взявшаяся было уговорить Фросю, потерпела фиаско.
Но привыкшая делиться впечатлениями дня, Фрося и на этот раз рассказала мне о случившемся, однако в рассказе ее чувствовалась утомленность, нежелание останавливаться долго на этом происшествии, которое, очевидно, ей тоже достаточно надоело, благодаря кухарке и барыне.
IV.
Время шло. Писарь, не показывавшийся несколько дней, снова заходил у нас под окнами.
Случайно столкнувшись с ним лицом к лицу, я с трудом узнал его, так он осунулся, похудел и почернел. От него несло водкой. Мне его стало жалко, и вечером я заговорил о нем с Фросей.
— Сохнет из-за меня, пьянствовать начал... — вспыхнула Фрося после первых же. слов. — Дворнику велел передать... Себя загублю, да и ей не жить на свете... И все говорят, что я в этом виновата... Почему? Да, пусть он себе и хороший, и добрый, и честный, и любит меня, так я же его не люблю. Жалко мне его, хотела бы помочь, да ничем не могу, а так пожалеть, как он хочет, значит себя загубить, душу убить свою, — этого ни за что не сделаю...
Фрося на минуту задумалась; провела рукой по лбу, как бы сгоняя назойливую муху.
— Грозится убить меня, ну, что-ж, если мне на роду это написано, так не убежать... А только, Бог не выдаст... — Ее задумчивые грустные глаза, выражали непоколебимую твердость.
Я видел, что она искренно жалеет писаря, но замуж за него не пойдет, и не мог понять, больше, чем когда нибудь, почему, но думать об этом мне некогда было. Да и не до того.
Река вскрылась. Наступила масленая. Приближалось время практического плавания. Как застоявшийся конь, я рвался из денника. Меня тянуло в безбрежное море, в чужие края, я с нетерпением ждал времени, когда снова увижу великолепный Босфор, душистые берега Италии, роскошные средиземные ночи, полные нездешней неги и певучей страсти.
Мне хотелось поскорей окунуться в кипучую пароходную жизнь, и я часто уходил на берег реки послушать свистки пароходов, ругань боцманов, лязг цепей, стук молотков, вдохнуть в себя запах горелого машинного масла, и свежей краски, увидеть черных, грязных, иссушенных огнем, кочегаров, артели сносчиков, и нестройную, пеструю рвань, осипших от водки и простуды, береговых босяков. И все это, и ярко-горячее солнце, и специфический запах, и ругань, и циничные меткие шутки, опьяняли меня, захватывали всего. И я медленно бродил, подталкиваемый со всех сторон, среди этой озабоченной, ругающейся, полупьяной, полуголодной толпы, разыскивая среди нее какого-нибудь знакомого матросика. А найдя себе товарища, я шел с ним в ближайший дешевенький трактирчик, распить полбутылки монопольки, под звуки разбитого органа, в ближайшем соседстве злобно зевающей девицы, с большими отвислыми грудями, широким тазом, и не чесанными рыжими космами.
Возвращался я после таких прогулок домой жизнерадостным, добрым, сильным, и мне необходимо было делиться с кем-нибудь избытком впечатлений.
Фрося, чаще всего ждавшая меня за книгой, встречала меня всегда одинаково приветливо, помогала раздеться, и внимательно, терпеливо слушала мои, в сущности, всегда однообразные рассказы.
В захватившем меня настроении, я не замечал того, что с некоторых пор Фрося относится ко мне как-то особенно мягко, приветливо, по праздникам или совершенно не уходит со двора, или, если уходит, то возвращается очень рано,
