Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире - Меган О’Гиблин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иными словами, это все не пророческие видения, а объективные факты, выводы, сделанные на основе проверяемых данных. Закон Мура утверждает, что мощность компьютерных процессоров удваивается каждые два года, а значит, технологии развиваются по экспоненте. Тридцать лет назад в компьютерном чипе было 3500 транзисторов, а сейчас – миллиарды. В 2045 году компьютерные технологии будут интегрированы в наши тела, и экспоненциальная кривая вытянется в вертикальную линию.
* * *
Иудео-христианский концепт воскресения – образцовый пример того, как далеко может завести дословное понимание метафор. В раннем иудаизме не было представления о загробной жизни: и добрые, и злые люди после смерти отправлялись в Шеол – мир теней, откуда никто не возвращался. В период вавилонского пленения, когда Иерусалим был разрушен и иудейская элита жила в изгнании, пророки часто обращались к образам нового рождения и оживающих мертвецов, чтобы красочно описать грядущий расцвет своей далекой родины. Один из самых известных примеров можно найти в Книге пророка Иезекииля. Пророк описывает усеянную костями долину, явившуюся ему в видении: сухие кости вдруг оживают, начинают складываться в человеческие скелеты, а те обрастают новой плотью. Читатели той эпохи понимали, что это фигура речи. Образы воскресающих мертвецов символизировали будущее возрождение Израиля и возвращение в Землю обетованную.
Около III века до нашей эры эти фрагменты стали интерпретировать иначе – не как аллегории, а как обещание будущего воскресения мертвых в буквальном смысле. Как отмечает богослов Н. Т. Райт, сдвиг происходит в период преследования евреев Антиохом: этот правитель запретил иудейские ритуалы и казнил тех, кто осмеливался нарушить запрет. Гонения произвели на свет новые пророческие фантазии, в которых Бог оживляет павших мучеников и исцеляет их жестоко искалеченные тела. Книга пророка Даниила, написанная в этот период, – одно из первых библейских повествований, недвусмысленно предсказывающее телесное воскресение мертвых: «И многие из спящих в прахе земли пробудятся, одни для жизни вечной, другие на вечное поругание и посрамление»[20]. В ранний раввинистический период видение Иезекииля о сухих костях было интерпретировано как пророчество о воскресении мертвых – масштабном эсхатологическом событии, которое в будущем ждет весь народ Израиля.
К моменту распятия Христа это апокалиптическое мышление настолько прочно укоренилось в еврейской среде, что апостолы описывают его воскресение как «первые плоды» эпохи бессмертия. Для христиан первого века воскресение уже началось. Это не просто оживление мертвецов, а мгновение радикальной трансформации – все ныне живущие тоже преобразятся, станут новыми существами. Апостол Павел описывает воскресение как момент, когда Бог «уничиженное тело наше преобразит так, что оно будет сообразно славному телу Его, силою, которою Он действует и покоряет Себе всё»[21]. Во второй книге Варуха – апокалиптическом тексте, написанном несколькими десятилетиями позже, эти новые тела описываются как подвластные любым желаниям хозяина: «И они смогут принимать по желанию любое обличье, от красоты до сияния, и от света до торжества славы»[22]. Августин верил, что преображение будет распространяться и на умственные способности. В своем труде «О граде Божием» он рассуждает об абсолютном знании, которое будет доступно людям после воскресения: «Какое и насколько ясное и верное, чуждое всякого заблуждения и не требующее труда знание всех вещей будет там, где мы будем напояться премудростью Божией из самого ее источника с высочайшим блаженством и безо всякого затруднения!»[23] Пророчества гласили, что и сама Земля будет «воскрешена», вернется к райскому совершенству. Проклятие Адама – смерть, увядание, болезни – будет отменено, и люди смогут вкусить от древа жизни, дарующего бессмертие.
Эта вера в мгновенное преображение мира продолжала жить на протяжении столетий. Невозможно переоценить ее влияние на западную культуру. Много веков подряд мы верили, что мертвых следует хоронить ногами к востоку, чтобы они смогли подняться лицом к Богу в день воскресения. До начала XIX века в Англии было запрещено расчленять трупы даже в научных целях – многие христиане верили, что тело следует сохранять неповрежденным до Второго пришествия. Исключением были тела казненных убийц (видимо, предполагалось, что они и так отправятся в ад).
В последней книге «Божественной комедии» Данте воображает, каково это – иметь преображенное «тело славы». Завершив путешествие по райскому саду и устремляясь в высшие сферы небес, он описывает, как преображается человеческая плоть. Вместо того чтобы цитировать библейских пророков, Данте старается подчеркнуть уникальность, беспрецедентность этого преображения – эта метаморфоза не похожа ни на что, с чем прежде сталкивался человек. Ему приходится выдумать новое слово transumanar – «пречеловеченье»[24], выход за пределы человеческого. Когда Генри Фрэнсис Кэри переводил «Божественную комедию» на английский в 1814 году, он перевел это слово как transhuman. Так в английском языке появилось слово, от которого позже будет образован термин «трансгуманизм».
* * *
Каково это – верить в трансцендентное и вечную жизнь, а потом отказаться от этих упований? Быть уверенным в том, что в человеческом теле обитает бессмертная душа, а потом осознать, что ничего подобного не существует? Я говорю не только с позиций постхристианской культуры в целом, но и с позиций своего личного опыта. Вспоминая первые годы безверия, острее всего я ощущаю чувство надвигающегося ужаса, которое невозможно было облечь в слова, – чаще всего эта тревога выражалась телесно. Мне постоянно казалось, что со мной что-то не так: что я слепну, что у меня повреждена печень. Мое тело стало чужим для меня, и я впервые в жизни скатилась к дуалистическому мышлению. Работа официанткой в коктейль-баре этому только способствовала – на подобных должностях ценится физическая привлекательность, но при этом нужно дистанцироваться от окружающей действительности. На время смены я силой отключала свой разум и вся обращалась в чистую физику движущихся тел: я была не более чем рукой, которая несет подносы с напитками, держа их над головой, ногами, которые топают в подвал за ведерками со льдом, шеей, руками и талией, до которых постоянно дотрагивались посетители мужского пола. Женщины, с которыми я работала, часто укоряли меня за то, что я не реагировала на приставания. Не разрешай им себя так трогать, говорили они. Прояви хоть немного самоуважения. Но я больше не воспринимала себя как синоним своего тела. Никто не мог добраться до моего истинного «я» – моего разума,
