Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин

— А к сапогам, пане капитан, что? Камзол? Штаны? Мундирчик?

— Пока ничего не надо. Пока! Нет, нужна еще одна вещь. Крестик. Нательный. Есть? Или твоя религия запрещает?

— Хе! Плохая та религия, которая запрещает человеку торговать. Золотой?

— Хаим! Ты же умный человек… Кто из мужиков…

— Ай-ай-ай! Я таки плюхнулся в лужу. Господин офицер дал мне хороший урок.

Пилипок надел на шею маленький медный крестик, который, видимо, пролежал не один год и позеленел от времени.

Сапоги скрипели, как у того господина землемера, что в прошлом году перед войной обмеривал поля. Мальчик переступал с ноги на ногу и слушал скрип, как самую чудесную музыку. Одно лишь смущало: куда девать старые лапти? Капитан посоветовал выбросить.

«А как я пойду назад через болото?» — хотел спросить Пилипок, но побоялся, что капитан ответит: «Пойдешь в сапогах». А сапог было жалко, хотелось принести их домой новенькими, скрипучими.

Штабс-капитан загадочно усмехнулся и сказал:

— Тебе жалко с ними расставаться? Я понимаю. Что ж, сохрани свои лапти. Хаим, запакуй этот символ русского мужика, почтим его мудрость и бережливость, которую мы не всегда ценим.

— О, о, а он таки мудрый, этот мужик, я вам скажу!

Пилипку показалось, что в этой похвале есть доля издевки над мужиком, и он, в душе обиженный, сжался, словно на него замахнулись. Но штабс-капитан ответил вполне серьезно:

— На плечах его держится наша держава. Грудью своей заслонил он царя и отечество от злейших врагов.

И Пилипок снова почувствовал благодарность и уважение к этому красивому офицеру, который и словами и поведением так непохож на других господ.

Лавочник согласился: «О да, о да, пане капитан» — и брезгливо, двумя пальцами, взял лапти, завернул их в толстую серую бумагу, перевязал шнурком.

Иной награды, чем сапоги, Пилипок не хотел и не ждал. Хорошо, если бы дали какого-нибудь гостинца для малышей. Но просить стыдно, да и опасно нести. Задержат немцы — не объяснишь, откуда взял. А сапоги… сапоги, когда перейдет болото, обует, а лапти выбросит: на заляпанные грязью сапоги немцы, наверное, не обратят внимания. Говорят, у них в Неметчине все ходят в сапогах, старые и малые, в городе и в деревне.

Пилипок только и думал о том, как ночью пойдет назад, что будет отвечать, как будет врать, если — не приведи бог! — в самом деле попадет к немцам. Страха у него не было. Так думал — на всякий случай. А вообще, был уверен, что вернется так же счастливо, как и сюда добрался. Он жалел мать: плачет она, поди, целый день, дядю ругает. А зря ругает. Правду сказал тот солдат, Иван Свиридович: вести, что он, Пилипок, принес, может, от смерти кого-нибудь из них спасут. Так разве не стоило рискнуть, чтоб спасти своих людей от смерти?

Думая о доме, о возвращении к родным, мальчик почти не замечал того, что происходило вокруг. Не заинтересовал мальчика и военный фотограф, который на улице и в доме, в большой комнате, фотографировал его в разных позах. Пилипок видел фотографа на ярмарке, и в деревню к ним он приходил, делал карточки, а платили ему салом или яйцами. Только ящик у того был облупленный, а у этого большой, блестящий, с длинным черным рукавом, треножником, и амуниция на фотографе новенькая, как говорят, с иголочки, лучше, чем на фронтовых офицерах, хотя погоны обычные, солдатские. Конечно, было бы приятно принести домой свою карточку, но Пилипок понимал, что это невозможно: карточка выдаст его с головой. А потому он довольно спокойно, безразлично, усталый, стоял перед аппаратом, лениво выполняя указания фотографа. Тот кричал с раздражением:

— Да веселей же, веселей гляди, герой! Что ты как ворона на заборе в осенний день? Выше голову! Палку свою положи на плечо! Да не так! Э-э, какой ты, брат, недотепа! Не верится, что ты мог перейти фронт! Как сонная курица!

Пилипок не боялся человека с ящиком, хотя тот и был в военной форме, и не больно спешил выполнять его приказания. Даже хотел ответить: «Сам ты ворона!» Но удержался: зачем связываться с человеком, которого видит, наверно, в первый и в последний раз?

Обедом его накормили штабные денщики, немолодые солдаты, но какие-то чужие, не свойские, не такие, как дядя Тихон или Иван Свиридович. Даже «их благородие» господин штабс-капитан и то казался проще их, во всяком случае, внимательней и ласковей.

Когда возвращались на позиции, кто-то сжалился (Пилипок не сомневался, что Залонский — кто же еще!) — его коня тоже оседлали. Правда, седло было облезлое, порванное, без одного стремени, но ехать на нем было легче.

Однако под вечер мальчик устал так, как не уставал, копая целый день картошку или боронуя поле.

Рассказав незнакомым солдатам о себе (Ивана Свиридовича в землянке не было), послушав их, Пилипок уснул сидя, прижавшись спиною к шершавым бревнам стены. Потом кто-то из солдат подостлал ему шинель и уложил на бок: ребенок все ж таки, свой такой где-то остался.

А поздно вечером мальчика разбудили и сказали, что он поведет отряд на ту сторону.

Сказал это черный, усатый и суровый ротмистр Ягашин. Пилипок почему-то боялся этого молчаливого человека, который хоть и ездил вместе с ним в штаб, однако за весь день не сказал ему ни слова. Все же мальчик обрадовался — наконец пойдет домой!

Конный отряд ожидал в березняке возле походных кухонь. Всадники во тьме выглядели как-то зловеще — в черных бурках и черных папахах. И разговаривали они не по-русски, не так, как казаки. Пилипку коня не дали. Его легко, как маленького, подхватил один из всадников и посадил перед собой. От бурки пахло овчиной, но не так, как от дядиного кожуха. Чужим пахло. Ехали до острова. Там, на острове, было не двое часовых, как в минувшую ночь, а много солдат. И капитан Залонский. Он обратился к Пилипку по-военному коротко и решительно:

— Выведешь к той батарее, что видел.

Мальчик хотел сказать, что ночью не так просто выйти туда, что батарея неблизко от болота, а возле болота немцы и в темноте на них легко наткнуться. Но сказать было некому — его никто не слушал. Капитан отдавал приказания другим людям.

Пилипок как-то сразу повзрослел, ощутив всю серьезность и опасность того, что должно произойти в эту ночь. Перед страшной неизвестностью казалось бессмысленным жалеть сапоги. Теперь они не дорогая награда, а так, мелочь, которую сунули ему, словно ребенку конфету. Не будь сапоги на ногах,