Со мной и без меня - Виталий Игнатенко

А вот еще выдающийся человек.

…К началу войны Толе Иващенко исполнилось всего 15 лет. В 1942 году он окончил 8 классов средней школы в городе Сальске Ростовской области. Вскоре город захватили немцы. Вместе с уличными ребятами Анатолий создал подпольную организацию сопротивления, но повзрывать ничего не успел. Красная армия отбивает Сальск, Иващенко добровольцем записывается в ее ряды. И сразу на фронт. Участвует в освобождении Ростовской области, Донбасса, Крыма, заднепровской Украины, балканских государств. В первое время воевал бронебойщиком, затем переквалифицировался в разведчики. Был трижды ранен. Осенью 1944 года уехал учиться на курсы младших лейтенантов 3-го Украинского фронта. Учебу закончить не удалось. Во время наступления немцев у озера Балатон курсантов бросили на ликвидацию прорыва. В этом бою, в январе 1945-го, Анатолий Захарович получил четвертое тяжелое ранение. День Победы встретил в госпитале …

Написал вот большой абзац, но не уместил в нем неповторимость этого человека – обаятельного, открытого, всегда идущего к тебе. Он был известен миллионам по телепередачам «Сельский час», которые вел, не бросая газетную работу. А я стрелял у него закурить, бывал приглашен в кабинет отметить очередную публикацию. Весельчак, красавец, песенник, он, как ростовчанин, употреблял преимущественно игристое «Цимлянское». Вообще от родной земли не отрывался. Проводил на совхозных делянках какие-то опыты, опыты, опыты… Знал некоторые разделы растениеводства на уровне преподавателя Тимирязевки. И был «золотым пером» «Комсомолки».

Прямо напротив комнаты рабочего отдела через коридор размещался еще один ветеран Великой Отечественной фельетонист Илья Шатуновский. Если было желание сыграть с ним «на интерес» в спичечный коробок, то в кабинет можно было заходить без стука. Но за пустяковой игрой выпадал повод поговорить о серьезном.

Илья Миронович прославился накануне моего прихода в «КП» буквально на всю страну своими фельетонами «Плесень» и «За голубым забором», после которых заговорили о «стилягах», а по сути, о социальном расслоении советского общества. Этот проницательный, рационально мыслящий человек писал фельетоны не для любителей хохотнуть, а для серьезно мыслящей аудитории. Но все-таки веселая должность фельетониста была ему к лицу. Правда, для контраста он напускал на себя мрачность, но в общении всегда находил повод затронуть в тебе какие-то задорные струнки. А за дружеским столом он больше всех балагурил и философствовал.

На моих глазах обновлялись руководящие кадры. Мы интересовались, как поведет себя новый заместитель главного редактора Камиль Закиевич Деветьяров. Прилетел он из ГДР, где был корреспондентом, и заглядывал преимущественно в иностранный отдел. А к нам? Ведь в самом начале войны Деветьяров руководил как раз нашим рабочим отделом. С этой должности его призвали в армию, Камиль стал фронтовым корреспондентом «Комсомольской правды». В штабах не отсиживался, писал с места боев. Потом кто-то в Москве загорелся идеей выпускать в освобожденных районах страны спецномера «КП». В начале 1943-го Деветьярову предложили возглавить выездную редакцию «Комсомольской правды» в Сталинграде.

Это была, рассказывал Деветьяров, та еще командировка.

Где же он, город-красавец? Война страшным катком прошлась по его улицам и проспектам. Кругом остовы и пустые окна разрушенных зданий, обгорелые развалины, мостовые под кусками камня и бетонного крошева. Но город все-таки поднимался из руин. Камиль Деветьяров писал о воодушевлении горожан. Он приводил в одной из своих корреспонденций такой примечательный факт. Очевидно, в самый разгар наступления немцев кто-то на стене одного из домов вывел краской: «Отстоим родной Сталинград!»

Прошло жесточайшее сражение. Дом разбомбили, но стена осталась в целости вместе с призывом, только в него теперь внесли правку: в середине первого слова появилась еще одна буква, и призыв читался по-иному: «Отстроим родной Сталинград!». Люди расчищали развалины, с воинскими почестями хоронили останки бойцов и погибших мирных жителей. В одном из экстренных выпусков выездная редакция «Комсомольской правды» напечатала письма оставшихся в живых горожан – не забудем павших победителей. Были опубликованы и запомнившиеся Деветьярову стихи Семена Гудзенко:

Ни венков, ни цветов,Не полощутся флаги.Серебрится кусокАлюминьевой фляги.И подсумок пустой,И осколок гранаты —Неразлучны ониДаже с мертвым солдатом.

Не исчерпает время горечь потерь. «Комсомолка» к моему появлению в ней насчитывала 18 сотрудников, погибших на поле боя. И первым называли Аркадия Гайдара.

Почти все известные советские писатели с началом боев стали военнослужащими, получили командирские звания, многие носили полковничьи шпалы, потом звездочки. Но Аркадия Гайдара по состоянию здоровья медкомиссия одного из московских военкоматов начисто забраковала, признала негодным даже для нестроевой службы.

Однако бывший комполка по своему характеру не мог оставаться вдали от боевых действий. После настойчивых просьб и решительных рапортов он добился разрешения писать из армии, если его командирует на фронт какая-либо газета. Командировала своего любимого автора, конечно, «Комсомольская правда».

Он был счастлив, по свидетельству военкоров ТАСС, работавших рядом с ним, печатать в такой газете фронтовые репортажи, очерки о героях-красноармейцах и любых проблесках надежды. Нам, молодым сотрудникам «Комсомолки», говорили, что очерк Аркадия Гайдара «Мост» не уступает по глубине и живости стиля военной прозе Э. Хемингуэя.

Судя по сохранившимся докладным политруков Юго-Западного фронта, Аркадия Петровича берегли, его жизнь всячески опекали. Когда он где-то под Киевом с одной из частей попал в окружение, ему предложили улететь в Москву на специально выделенном самолете. Гайдар решительно отказался. Он ушел к партизанам и в одной из жестоких схваток с превосходящими силами противника погиб, сраженный огнем пулемета.

Военкора «Комсомольской правды» Аркадия Гайдара похоронили на высоком холме в городе Каневе. Где днепровские пароходы дали на подходе длинный гудок.

Гудят пароходы: «Салют храбрецам!»

Да, из «Комсомольской правды» 18 человек полегли на полях войны. Я впервые задумался, кто они, как жили, что стало с их вдовами и детьми, когда в редакции стали проводить «Фронтовые землянки».

Наш Голубой зал, место планерок, летучек и прочих «топтушек», преображался декорациями окопного быта. Потолок затягивался маскировочной сеткой, которую одалживали на гарнизонном складе, у одной глухой стены ставили настоящую военную палатку, к ней притаскивали лесной пень, прикрытый солдатской каской, чуть дальше была видна гильза от артиллерийского снаряда с горящей свечой внутри – символом нашей памяти… Из всех кабинетов в зал перетаскивали столы, на которые рядом с букетиками первых полевых цветов водружали картошку в мундире, черный хлеб с кусочками сала, зеленый лук с горками соли… И, конечно, армейские фляжки со спиртным… Звучала музыка военной поры…

Первыми за столы садились ветераны, с весенней гвоздичкой в руках, которую им вручали наши смущенные своей ролью девушки-секретарши, одетые в новенькие гимнастерки и пилотки со звездочками… Молчали.

Замысел такой реминисценции боевого прошлого оказался очень человечным. Воссоздавалась вроде бы театрализованная обстановка, но разве театр не трогает душу! На «землянки» приглашали больших артистов и военачальников, вдов и уже взрослых детей тех, кто погиб за их и наше будущее, за Родину. После «ста наркомовских грамм» чинность и полушепот застолья нарушались, начинал звучать подлинный, искренний голос «землянки», этой неповторимой встречи победителей и их потомков. Двух-трех часов не хватало, чтобы высказаться, повспоминать, попеть песни, давно заученные или недавно сочиненные Окуджавой …

Мы, стажеры и молодые литсотрудники, именно на таком интимном, журналистском празднике впервые услышали в исполнении Марка Бернеса на музыку Яна Френкеля и слова Расула Гамзатова великую песню «Журавли».

Такие эпизоды не падали камнем в память, а оставляли в сознании долгие круги.

Родилась идея памятника, чтобы увековечить в родных стенах память погибших. Я, вспоминая розоватые волны от крови раненых солдат, лечившихся в сочинских госпиталях, тоже громко поддерживал замысел. Набрался смелости и пошел к Борису Панкину, ставшему уже главным редактором «КП», и предложил, чтобы этот памятник сделал Эрнст Неизвестный. Я видел его на недавней «землянке», он чуть ли ни смахивал слезу и обнимался с маршалом Коневым…

Уже несколько лет Эрнст Иосифович был в опале. Неизвестный, гласил грустный каламбур, пребывал в неизвестности после пресловутой выставки 1962 года, на которой Никита Хрущев назвал выставленные в Манеже скульптурные произведения Неизвестного «дегенеративными». Большого художника при партийной критике легко было превратить в пугало. Но Борис Дмитриевич Панкин не только не испугался гонимого имени, но даже обрадовался, когда оно прозвучало в связке с газетой.