Переучет - Эрленд Лу

– Вот чем кончается, когда ты не говоришь правду.

– Я говорю правду.

– Вот чем кончается, когда мне не нравится то, что ты говоришь. И я все равно не верю, что, имея дома всего дюжину стихов Озерной школы, человек станет в шумной редакции «Университета» штудировать историю поэзии, включая авангард с немеркнущими шедеврами.

Кюльпе не отвечает. Он боится вякать.

– Не бейте меня больше, – говорит он.

– Я постараюсь обойтись без этого, – говорит Нина. – Расскажи мне о своих пристрастиях в поэзии. Кто твой любимый поэт?

Кюльпе молчит долго. Нина видит, что он боится ошибиться с ответом. Его страх ей нравится.

– Данте, – говорит он наконец.

– Вздор! – сердится Нина.

– Вы же не считаете его не важной фигурой мировой литературы?

– Не считаю, но мой вопрос был о тебе, кто важен тебе.

– И я ответил – Данте.

– А я сказала «вздор». Кто еще?

Кюльпе тянет палец к фруктовому ножичку, Нина беззаботно положила его на пол, но теперь, заметив маневр Кюльпе, отодвигает подальше, а сама неотрывно смотрит на Кюльпе.

– Еще кто, я спрашиваю?

Кюльпе смущается.

– Юн Эйкему, – говорит он после заминки.

– Юн? Да, хорош. По-моему, мы с ним однажды даже трахались. Он только стихов не пишет, к сожалению.

– Я уверен, что слышал, как он читает стихи.

Нина улыбается высокомерно и убирает кусочек яблока, прилипший Кюльпе к кадыку.

– Юн читает иногда чужие стихи. У него здорово получается. Но это еще не делает человека поэтом. Нет ли других стихов, важных для тебя?

– У Пера когда-то корова была?

Нина снова бьет его книгой.

– У-уй…

– Соберись!

Нина откладывает книгу. Беседа удручила ее. Она предполагала, что матчасть не проработана полностью, но чтоб так… У нее буквально нет слов.

– Как мы видим, Кюльпе, – говорит она, – у тебя нет ни знаний, ни интереса, ни личного опыта, чтобы высказываться о поэзии, тем не менее ты пишешь рецензии. В этом столько неуважения и высокомерия, что я вынуждена буду предать дело огласке. Ты меня понимаешь?

Кюльпе кивает.

Нина по рассеянности машинально берет кусок яблока из разложенных у Кюльпе на груди и медленно жует, думая. Взгляд ее блуждает по комнате, скользит по окну, пробегает по улице. Что делают с таким дремучим невежеством? Непонятно. Но постепенно в ней поселяется спасительная мысль, что это не может быть правдой. Не чуждый литературе студент не может быть таким темным варваром. Она должна дать ему еще шанс, несмотря ни на что.

– Свежеет день… Но вот моя рука. Испей с нее тепло…[5]

Нина смотрит на Кюльпе. Надеется на улыбку узнавания.

– Нет?

Кюльпе неуверенно мотает головой.

– Если бы поэзии учили в вечерней школе, то это стихотворение проходили бы на первом уроке. НА ПЕРВОМ УРОКЕ, КЮЛЬПЕ! Ты искала цветок, а нашла плод; ты искала родник, а нашла море; ты искал женщину, а нашел душу – ты разочарован.

По Нининой страстности Кюльпе понимает, что это какой-то важный для нее текст. Он с энтузиазмом кивает и на пробу поднимает вверх большой палец, хоть у него и связаны руки.

– Это кто написал?

Кюльпе не в курсе, Нина снова его бьет, он снова шумит:

– Не надо! Перестаньте!

– Эдит?..

– Пиаф?

– Кретин! – Она безнадежно бьет его книгой. – Это Эдит Сёдергрен!.. Ну хорошо.

Нина берет кусочек яблока. Встает и принимается ходить по комнате. Раскуривает еще одну сигарету Бьёрна Хансена, но вдруг резко поворачивает, идет к Кюльпе и садится на него верхом.

– Мы существуем мечтой, – чеканит она, вдруг перейдя на диалект, – что чудо произойдет, непременно произойдет: что время откроется нам, сердца откроются нам, двери откроются нам, горы откроются нам, что родники заструятся, что мечта откроется нам…[6] МЕЧТА ОТКРОЕТСЯ НАМ, КЮЛЬПЕ, и однажды утром мы заскользим на волнах, о которых не знали.

В последнем предложении она подчеркивает каждое слово, отбивая такт сигаретой возле его лица. Однажды-утром-мы-заскользим-на-волнах-о-которых-не-знали. Кюльпе инстинктивно моргает каждый раз, как сигарета оказывается около его лица.

– Кто это написал? – спрашивает она.

– Я не знаю, – отвечает Кюльпе. – Может, хватит? Я не знаю, кто это написал, и мне пофиг.

Нина опять бьет его книгой.

– О!

– Кто?

– Говорю, не знаю.

– Это не ответ.

Нина заносит над ним книгу, изготовившись для нового удара.

– О’кей, ладно. Этот писатель написал еще… что-то типа… «Ледяной замок»?[7] Или «Люди льда»?[8]

– Я просто не могу понять, как они позволяют тебе писать рецензии на что бы то ни было. Видимо, у главного редактора умственная отсталость. А это: «Абрикосовые деревья есть, абрикосовые деревья есть, папоротники есть»?

Кюльпе мотает головой.

– Бог мой, – говорит Нина, – какое глобальное незнание. Ты не слышал имени Ингер Кристенсен. Какая пугающая пустота. Не могу себе представить, каково это – быть тобой.

Она долго разглядывает его. Смотрит ему прямо в глаза, как только поэты не боятся смотреть.

– Возможно, тебе вот это больше понравится, – говорит она. – Черное молоко рассвета мы пьем тебя ночью мы пьем тебя в полдень и утром мы пьем вечерами пьем и пьем в том доме живет господин о твои золотые волосы Маргарита пепельные твои Суламифь он играет со змеями пишет он требует слаще играйте мне смерть Смерть это немецкий учитель он требует темней ударяйте по струнам потом вы подыметесь в небо как дым там в облаках вам найдется могила…[9]

– Мы не могли бы уже закончить?

– То есть и о Целане ты тоже не слыхивал?

– Нет.

– Это катастрофа, Кюльпе. Особенно для такого энтузиаста массовых убийств, как ты. Меня возмущает не то, что ты ноль с палочкой, таких пруд пруди, но твоя уверенность, что с багажом в десяток вьюношеских книжек ты вправе судить-рядить о вещах, вообще тебе неизвестных.

– Вы осознаете, что ваши действия противоправны? Связывать меня, бить по голове? Это карается по закону, вы это понимаете?

– Пауль Целан – фигура центральная. Единицы способны, как он, выразить в слове гротескное вплоть до невозможного и безнадежность, как ее чувствовали люди после Второй мировой. Ты не можешь говорить о литературе, если не читал Целана.

– Да ладно.

– Что ты собираешься делать с этим?

– Я могу взять его книги в библиотеке?

– Звучит неплохо. Но есть идея и получше – ты перестаешь писать о книгах, в которых ничего не смыслишь.

– У меня, кстати, не было желания писать о вашей книге.

– Не было?

– Заболела девушка, которая ведет поэзию, и редактор спросил, не хочу ли я попробовать.

– И тебе показалось глупым отказаться?

– Ну да.

– А заодно тебе захотелось выпендриться?

– Отчасти.

– Это я могу понять, это очень по-человечески. Тем более меня ты счел легкой добычей.

– Об этом я как-то не думал.

– Еще как думал! Ты был уверен, что все сойдет тебе с рук безнаказанно, а приятели будут считать тебя крутым, раз ты вышел за флажки. Вот какой у тебя был расчет. Ты и теперь считаешь меня легкой добычей?

– Нет.

– Ты раскаиваешься?

– Да.

– А вот и не раскаиваешься. Ты просто хочешь, чтобы наша встреча окончилась. Но нет пока. И заруби себе на носу: отныне я буду следить за всеми твоими публикациями, за всеми без исключения. И трюки с псевдонимами тебе не помогут, деверь моего бывшего работает в Госучете. И если я хоть раз увижу, что ты высказываешься о поэзии, я приду и прижму тебя к ногтю. Я не шучу. И тогда я не ограничусь тем, чтобы вбить тебе в рот яблоко. Ты плохо представляешь себе, на что я способна.

Кюльпе косится на фруктовый ножичек. Нина берет его и кидает через плечо, он втыкается в стену над кроватью Кюльпе. Это выходит случайно. Нина сроду не кидала ножичков. Но сейчас бросок не только оказался красив, но и породил движуху. Кюльпе сучит ногами, вырывается, наконец, начинает орать.

– На помощь! – кричит он. – Помогите! Спасите!

Нина хватает коммунистические злодеяния и трижды сильно бьет его в висок. Кюльпе замолкает. Нина слышит шаги Жанет в коридоре.

– Все в порядке? – Сквозь дверь голос звучит глухо.

– В полном! – откликается Нина. – Мы тут травим анекдоты и дурачимся. Рогер с детства обожает дурака валять, покричать «Спасите-помогите!» Скажи, Рогер? Но мы уже подумываем о шарлотке. А ты как?

– Хорошо, – отвечает Жанет.

– Приятно слышать.

Жанет снова удаляется. Нина встает и идет взять одежду, та лежит на письменном столе. Теперь, подводя итог, она видит, что правильно было повидаться с Кюльпе. Инстинкт ее не обманул. Этого молодого человека следовало проучить, он свое получил, а она помогла ему и избавила от нападок множество невинных писателей, своих коллег. Роясь в вещах в поиске трусов она переводит взгляд на Кюльпе и вздрагивает от неожиданности. В причинном месте у него выпирает какая-то опухоль. Она ведь его там не била? Неужели у него грыжа в столь юном возрасте? В недоумении Нина подходит к Кюльпе, чтобы разобраться. Она принимается изучать вздутие. Сперва визуально. Ничего не высмотрев, кладет на бугор руку – и тут же отдергивает в страхе и восхищении. Она не предполагала, что это возможно в беспамятстве. В том ли дело, что она била его по голове, или молодой организм Кюльпе сыграл с ним шутку. Она криво улыбается и бредет назад к кóму своей одежды, трусы, кстати, вон, улетели к окну. Нина останавливается опять. Очень велик соблазн потрогать. Последний раз был давным-давно. Она возвращается и трогает. Сначала сквозь брюки, потом, расстегнув молнию, более конкретно. Ничего себе. Такой шанс на дороге не валяется. К тому же последний раз был незнамо когда, а она тут уже, что называется, с голым задом, и хорошо пахнет, и все дела. Достаточно поддернуть вверх полотенце, и она без проблем угнездится где надо. Плевое дело, настолько просто, что отказаться было бы выдающейся глупостью. Но все-таки Нина раздумывает. Ей достаточно очевидно, что сделать так вряд ли совсем правильно с этической точки зрения, по-хорошему ей бы надо одеться и уйти. Но она не одевается и не уходит. День давно принял несчастливый оборот, а семь бед – один ответ… К тому же вряд ли Кюльпе много заметит. Нина приподнимает полотенце и осторожно водружается верхом. Ой, думает она, сначала просто привыкая к ситуации. Сперва кажется непривычным, но странное дело, она быстро заводится и отлично справляется, кажется ей. Скоро ей приходится думать лишь о том, чтобы быть потише.