Радиация сердца - Евгений Рудаков-Рудак

– Да бог с тобой! Говорю, приснилось. Устала.

– Конечно. С кем не бывает, – он не отпускал её руку и всё пытался заглянуть в глаза.

– Мам, я есть хочу.

– Идем, сынок, затопим плиту, поставим варить картошку.

– Дядь, а ты кто? Отпусти мою маму! – Ваня стал отрывать руку Сивухина от мамы.

– Ого, какой ты строгий! А я раньше тебя её знаю, твою маму, когда тебя еще и в помине не было.

– Брешешь. Я всегда был, а тебя не было!

– Ух ты, шустрый какой. Видать уже в школе учишься и двоечник?

– В первом учусь, а во второй хоть завтра, а то и в третий. Ты, небось, сам был двоечником!

Сивухин захохотал, подхватил Ваню и высоко подбросил.

– Ну всё… всё, сынок. Это правда, знакомый. Ты просто его не видел раньше. Идем обед готовить.

Марфа довольно быстро пришла в себя и даже повеселела, словно выпила чего-то живительного или хмельного. У печки она поймала себя на мысли, что ещё раз хотела бы окунуться в тот волшебный туман, как в святой родник, и не могла припомнить, когда в последний раз ощущала себя так и что вообще, может чувствовать подобное. Она словно окунулась в родник детства, и услышала родной голос, как живительное журчание, которое приносит в сердце бодрость и силу. А Ваня смотрел широко открытыми глазами и совсем не узнавал маму, он то и дело переводил взгляд на чужого дядьку, и… чем больше присматривался, тембольше этот дядька становился противнее.

Сивухин тоже был удивлен и насторожен, ему совершенно была не понятна метаморфоза Марфы: «В кошаре – одна, дома – небо и земля? Похорошела как-то, только непонятно как. В туман окунулась… Опять туман. Да, чушь»! Как уверенный в себе мужчина, он решил, что странные изменения – это его заслуга, и в то же время, подумал, что Марфа не без способностей. Видно же, что она не переоделась и даже не умылась после вонючей кошары, тогда откуда такая странная метаморфоза: «Ай да Степан Савельич, ай да сукин сын»!., вспомнил, то ли когда-то услышанные, то ли прочитанные слова. В мозгу тупо скрежетало: «Стикс, бессмертные цари, Гиперборея какая-то. Он силился вспомнить от кого слышал такие странные слова. Да, слышал, но очень, очень давно. Слышал, как сказку о невиданной никем стране, или кто-то рассказывал, что он был там. Едрит твою! Да это же сказка от Ивана Филипповича, его крёстного отца из самого детства, это он рассказывал! Но откуда в Марфе, пропахшей овцами и навозом, голодной, зачуханной бабе всё это и зачем она помнит… Зачем?»

Сивухин непроизвольно, озадаченно хмыкнул. Марфа как-то весело глянула на него, подозвала Ваню и пошептала на ухо. Он понятливо кивнул, нехорошо посмотрел на дядьку и по-деловому вышел.

– Ты куда его?

– Баню затопить, надо же хоть умыться. И тебе с дороги не помешает. С меня спросит председатель, как я уполномоченного встретила.

Сивухин помягчел, слегка растекся по табурету от приятной неожиданности. Ему начинало нравиться, значит… с ним готовы идти на контакт. Он подхватил свой вещмешок и как фокусник стал подбрасывать его над столом, ловить и раскладывать продукты, никогда не виданные в этой бедной избе. Марфа улыбалась, покачивала головой да всплёскивала руками. А скоро и Ваня подбежал к столу, стоял с широко открытыми, изумленными глазами, не вполне осознавая, что это всё – еда!., а Сивухин подбросил шоколад, поймал и протянул Ване.

– Это тебе, не бойся. Ты что, шоколад никогда не ел? Американский, по ленд-лизу. Есть на складе.

– Откуда ему, я сама-то, вкус забыла. Возьми, сынок, попробуй.

Ваня недоверчиво взял плитку, рассматривал и не знал, что с ней надо делать. Сивухин засмеялся, освободил плитку от обертки и блестящей фольги.

– Вот это, Ваня, едят! – он с хрустом отломил половину плитки. – Ешь и не бойся.

Ваня, сомневаясь, пробовал, откусывая сначала маленькие кусочки, потом вошел во вкус и махом съел больше половины, но спохватился.

– Мам, а это всё тебе, – протянул остаток.

– Ешь, не боись Ваня, я много привёз. – Гость показал ещё несколько плиток.

Марфа отварила картошку в мундире и хотела нарезать привычный серо-зеленый хлеб, из отходов с отрубями и лебедой, но… гость перехватил.

– Да вот же!.. Марфуша, целых две буханки настоящего солдатского хлеба!

Сивухин достал большой армейский нож и стал уверенными движениями открывать мясные и рыбные консервы, нарезать колбасу. Ваня не успевал следить за его руками, Марфа подставляла чашки, тарелок в доме не водилось. Наконец он достал две бутылки – водку и портвейн.

– Это для мужчин, а это для женщин. Детям вот… еще печенье. Ну, пора и встречу отметить!

Ваня затаился и не моргая смотрел на стол, и глотал слюну, такого изобилия он в жизни не видел.

Нет, конечно, он много ел! Этому дядьке и не снилось, сколько он всего ел: и полудохлых ягнят, и голубей, если удавалось поймать в петлю, а весной, как только сходил снег, все дети шли с ведрами в поле, искали норы сусликов и заливали водой, суслику деваться некуда, он вылезал, тут его и ждала палка. Жирные были суслики, особенно лапша из них, не отличишь от куриной, особенно после полуголодной зимы. Но самая обжираловка начиналась весной, в мае, когда прилетала дичь – дикие утки, гуси, чайки, словом, всё что летает, плавает и бегает у воды. Когда начинала гнездиться эта дичь, всё детское население от пяти лет уходило на ближайшие озёра, в лиманы, болотины и собирали, как говорили – драли яйца, каждый день по ведру, а то и по два. А сколько рук было занято делом! Вот это обжираловка! Нет, ели и домашнее мясо, бывало, но только по самым большим праздникам, три или четыре раза в год, и не от пуза.

Ваня снисходительно посмотрел на приезжего дядьку – знал бы он. «Подумаешь, привез кулёчки! Ты бы попробовал кислятку и рогозу пожевать».

– Степан Савельич, я сбегаю, умоюсь и марафет кой-какой наведу. А ты можешь и здесь руки помыть, в тазике. Я мигом!

Не дожидаясь ответа, Марфа вышла, собирая на ходу какие-то свои вещи. Ваня побежал следом. Он не хотел остаться с этим дядькой один на один, душа не лежала, несмотря на все вкусности, от одного вида которых он захлёбывался слюной.

Сивухин остался один, и какое-то время сидел, подперев подбородок кулаком, и размышлял. С одной стороны, глубоко в мозгу торжественно позвякивали литавры: «Ес. сь, это з. зес. сь… Дз. здынь! Половина дела, считай, сделана и он нашел, что искал 25 лет. Искал след, а тут!., живых Ромашкиных нашел! Вот она, Марфуша, цела и невредима!

Он с хрустом вытянулся, глубоко вдохнул и шумно выдохнул, потом медленно, снизу доверху и по сторонам осмотрел бедное жилище. Встал, подошел к стене и посмотрел в мутное, облезлое старое зеркало, в котором с трудом просматривалась позади убогая обстановка. В мути почудился лик отца Савелия.

– Да, батя, классовая борьба никому добра не прибавила, – сказал он лику Савелия и выразительно показал жест – кулак через руку. – Туманы, стиксы… гипербореи и, какая-то ещё… мать её в душу. Что-то говорил на курсах и товарищ Мессинг, тоже о другом мире. Ого го!., еще те загадки загадал: живешь – пока ищешь, жизнь – ниточка, а может быть – веревочка, у неё два конца и всегда один в твоих руках. Тьфу! А еще, говорят, с ним сам Сталин советовался. Ого!., и я туда же, дурья башка! У веревки два конца – это да, а вот кто держит второй конец и кто кого перетянет – того товарищ Мессинг мне не сказал. Он вообще всё недосказывал. А жизнь – она как колобок, всегда под уклон катится. Вот и нашел я свою Марфу – ниточку, веревочку ли, а что теперь? Гадай, Сивуха, гадай! То ли дзынь, то ли бздынь?.. – сказал он ехидно своему отражению в зеркале, скривил рот и стукнул ладонью по лбу. Взял из кособокого подобия буфета гранёный стакан, не морщась, выдул из него сухие останки паука, открыл бутылку водки, налил пол стакана и выпил одним глотком. Постоял, осмотрелся более внимательно и обреченно вздохнул. «М. да, если что-то, когда-то, где-то и было в этом убожестве, вряд ли сейчас что найдешь. Не дал бы родной отец любимой дочке влачить такую нищету. На этой веревочке впору и повеситься.

Оставить всю жратву и уйти. Отомстить благородно, так сказать».

Раздались голоса во дворе, низко согнувшись в проёме двери, вошла Марфа с Ваней за руку, сбросила с плеча драное полотенце и выпрямилась. У Сивухина колючий комок прокатилось от горла до низа живота и встал колом. Кадык дернулся пару раз, он подавился воздухом и закашлял. Увидеть такую Марфу он никакие ожидал.

В полутемной избе от её лица даже посветлело. Распущенные влажные волосы были зачесаны на одну сторону и волнами лежали на плече. Небольшая прядь прилипла к щеке, и это смотрелось очень трогательно. Влажные губы подрагивали, мочки ушей оттягивали сказочные, из далекого прошлого, тяжелые золотые серьги, а на груди сверкала изумрудом огромная, тоже из крученого золота брошь… И ничего, что кофточка была старенькая и заштопаная на локтях. Сивухин смотрел, мучительно вспоминал и да… узнавал. Это была она, та самая красавица, Марфуша Ромашкина. Безжалостное время отступило, потому что рядом с ней стоял Иван Филиппович, только почему-то очень маленький, и без лихих усов, и всё же!., это был Иван Филиппович. Вряд ли Марфа заметила, как побледнел Сивухин, как его передёрнуло с ног до головы, потому что по телу прошел мороз. Он не мог слова сказать, во рту пересохло.