Жена напрокат - Анатолий Санжаровский

Вспомнил, Николай, первую жёнушку?

Вот и слава Богу!

Слава-то Богу, а я рисуй ответ.

«Нравственный, вразумительный, правдивый».

Подарить с автографом солидный трактат об ответственности молодых за благополучие семьи? Поплакаться, как трудно быть супругом? Заострить внимание юной общественности на знании основ любви и призвать молодят не хватать счастье на лету? Тем более, когда ты в двухнедельном отпуске, в трёхдневной командировке или в краткосрочных бегах от супруги.

Всё это пустяки?

Но они имеют прямое касательство к тому, что в Дрёмове каждый десятый младенец входит в мир без отца.

Грустные плоды счастья напрокат…

17 октября 1965

«Мой фельетон»

Ну что может сказать в своё оправдание тот, кто не виноват?

Завтра – защита!

Я в панике прочёсывал последние кварталы города, но рецензента, хотя бы завалящего, ни кафедра, ни Бог не посылали. Как сговорились. Ну куда ещё бежать листовки клеить?[20]

У-у, как я был зол!

Я был на грани съезда крыши.

Преподаватели почтительно встречали меня на пороге и, узнав цель моего визита, на глазах мрачнели.

Уныло слушали мой лепет утопленника, вздыхали и, глядя мимо меня на голубое майское небо, твердили одно и то же (порознь, конечно):

– Даже не знаю, чем вам помочь. Вот он свободен! Идите к…

– Я от него…

– Вот вам пятый адрес. Божко выручит. Придите, покажите, – лаборантка провела ребром ладони под подбородком, – и он, слово чести, вас поймёт!

Я обрадовался, как гончая, которая напала на верный след.

Меня встретил красавец, похожий на Эйсебио.[21]

Я провёл рукой, как велели и где велели, молча отдал работу и сел на ступеньки.

Он расстроился:

– Ничего. Всё обойдётся. Сходи`те в кино, а завтра – защищаться.

Я выполнил наказ молодого кандидата наук.

Наутро он крепко тряс мою руку, будто собирался выжать из неё что-нибудь путное.

– Молодца! Я вам отлично поставил!

– Ты сегодня? – ударил меня по плечу в знак приветствия староста.

– Сегодня.

– На бочку двадцать копеек за цветы! Во-он у комиссии на столе они.

Я отдал двадцать копеек и гордо сел в первом ряду.

Звонок.

Гора дипломных на красном столе.

Голос из-за спины:

– Начните с меня. Я тороплюсь.

Подбежала моя очередь.

Председатель комиссии Манякин без всякого почтения взял моё сокровище, брезгливо пролистнул и принципиально вздохнул.

Пошла, сермяжная, по рукам.

– Мы не можем допустить вас к защите. Ваша работа оформлена небрежно.

Я гну непонятки. Делаю большие глаза:

– Не может быть. Я сам её печатал.

– Посмотрите… Дипломные ваших товарищей в каких красивых папках! Берёшь и брать хочется. Ваша же папка никуда не годится. Вся потёрлась.

– Потёрлась, пока бегал искал рецензента.

– А ведь работу вашу будут хранить в библиотеке. Её будут читать! – торжественно пнул он указательным пальцем воздух над головой.

– Не будут, – уверенно комментирую я. – Кроме рецензента в неё никто никогда не заглянет. А рецензент уже прочёл.

– Надо быть скромней, молодой человек. Вы назвали свою работу «Мой фельетон». Самокриклама! Ни Кольцов, ни Заславский себе такого не позволили б!

– Моя дипломная – творческая. Я говорю о своих фельетонах. Почему из скромности я должен не называть вещи своими именами? Хоть я и не Петров, но, судя по-вашему, я обязан представляться Петровым! Тут рекламой и не пахнет, – независимо подвёл я итог.

Конечно, рекламой не пахло, зато запахло порохом.

– И вообще ваша работа нуждается в коренной переделке! – взвизгнул председатель. – О-очень плохая!

– Не думаю, – категорически заверил я. – О содержании вы не можете судить. Не читали. А вот рецензент читал и оценил на отлично. Я не собираюсь извлекать формулу мирового господства из кубического корня, но ему видней.

Председатель не в силах дебатировать один на один со мной, а потому кликнул на помощь всю комиссию.

– Товарищи! – обратился он к комиссии.

Я оказался совсем один на льдине!

Пора откланиваться.

Спешу выпалить на прощание:

– Я искренне признателен за все ваши замечания. Я их обязательно учту при радикальной переработке дипломной! – и быстренько закрываю дверь с той стороны.

Вылетел рецензент.

На нём был новенький костюм, но не было лица.

– Что вы натворили! Теперь только через год вам разрешат защищаться… Не раньше… Даже под свечками![22] Ну… Через два месяца. Вас запомнили!

– Океюшки! Всё суперфосфат! Приду через два дня.

В «Канцтоварах» я купил стандартную папку.

Какая изумительная обложка!

Главное сделано.

На всех парах лечу в бюро добрых услуг.

– Мне только перепечатать! – с бегу жужжу машинистке. – Название ещё изменить. «Мой фельетон» на «Наш фельетон». И всё. Такой вот тет-де-пон.[23] Спасите заочника журналиста!

Машинистка с соболезнованием выслушала исповедь о крушении моей судьбы:

– Рада пустить в рай, да ключи не у меня. Сейчас стучу неотложку. Только через месяц!

С видом человека, поймавшего львёнка,[24] я молча положил на стол новенькую-преновенькую хрусткую десятку.

– Придите через три дня.

Положил вторую десятку.

– А! Завтра!

Достал последнюю пятёрку.

– Диктуйте.

На этом потух джентльменский диалог.

Через два дня вломился я на защиту.

Однокашники хотели казаться умными, а потому, дорвавшись до кафедры, начинали свистеть, как Троцкий.[25]

Я пошептал соседу:

– Следи по часам. Чтобы разводил я алалы не более десяти минут. Как выйдет время, стучи себя по лбу, и я оборву свою заунывную песнь акына.

На кафедре чувствуешь себя не ниже Цицерона.

Все молчат, а ты говоришь!

Нет ничего блаженнее, когда смотришь на всех сверху вниз, а из них никто не может посмотреть на тебя так же. И если кто-то начал жутко зевать, так это, тюха-птюха, из чёрной зависти.

Что это фиганутый сосед корчит рожу и из последних сил еле-еле водит пальцем у виска, щелкает?

Догадался, иду на посадку:

– Мне стучат. У меня всё.

Председатель улыбнулся.

Я не жадный.

Я тоже ему персонально улыбнулся по полной схеме. Для хорошего человека ничего не жалко.

– Вы мне нравитесь! – пожимает он мне руку.

Как же иначе?

1 января 1967

Седина в бороду, бес в ребро

Пришла весна – набухли почки, и печень тоже барахлит.

Иногда так хочется отвести душу к чужому телу!

Любовь зла.

Она такая!

Она всё может!

Даже до развода довести.

Один, едва поднеся к губам полный кубок супружеского счастья, тоскливо морщится, будто его жестоко провели и вместо шипучего шампанского дали рыбьего жира. Энергично отплёвываясь, он весьма peзвo уносит ноги от молодухи на зорьке после первой брачной ночки.

Другой, колеблющийся элемент, съедаемый сомнениями, в дни получки устраивает сотый референдум друзей.

– А если мне развестись? – спрашивает после пятого стопарика.

Компания зычно хохочет и на всякий случай советует подумать. Она ничего не имеет против сто первого симпозиума.

У Тихона Гурьевича было всё иначе.

Начиналось, как у недвижимости, толстенькой чувствительной барышни, которая по весне рвала на лужайке ромашки и, круто поплевав на пальцы, тупо обрывала лепестки, шепча сквозь толстенькие губы:

«Любит не любит, любит не любит…»

Только у Тихона же Гурьевича гадание на цветах имело иную словесную виньетку:

«Бежать не бежать, бежать не бежать…»

Суд да дело – семнадцать лет слетело.

Полувековой старик затосковал по невстреченной и однажды не прибыл на ночёвку в родные пенаты.

Домашние заволновались.

Что?

Почему?

Да мало ли почему?

Может, спьяну отдал предпочтение отелю под забором и невзначай бдительные филины набрели.

А милиция не бюро добрых услуг.

По указанному адресу не доставляет ни под каким соусом.

Ошиблись домочадцы.

Влюбился Тихон Гурьевич!

Такого подвоха никто не ожидал.

Влюбился, как мышь в короб ввалился.

Теперь он гордо шёл в прекрасное далеко с новой спутницей.

Тихон Гурьевич искренне считал, что без него его короеды завоют. Прибегут и, как заблудшую овечку, потащат со слезами домой.

Конечно, он будет шумно куражиться да снисходительно по ходу движения раздавать сынюкам отеческие подзатыльники, как куличи. Не Бог весть какие большие слоны,[26] но всё же…

Увы, детки проявили похвальную дерзость.

– Ах! Так! – Тихон Гурьевич был несказанно оскорблён. – Не идёте? А может, у них там… Кошка из дому – мыши в пляс!?

Если гора не идёт к Магомету, то Магомет бежит к горе!