Чернышевский - Лев Борисович Каменев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тишина, покорность, долготерпение, прерываемые все более упорными крестьянскими бунтами, крестьянским террором и массовыми Побегами — такова деревенская Россия 50-х годов. Прав был и Некрасов со своей «вековой тишиной» и Герцен со своей формулой: «твои нивы — поля битвы, битвы свирепой».
Но к середине 50-х годов «тишины» в России становилось все меньше, а элементов «свирепой битвы» на ее полях накоплялось все больше. Напряжение в крестьянской России нарастало с каждым годом. «Крестьянские волнения 1854–1855 годов, — сообщает историк, — распространялись на весьма значительный район; они имели место в губерниях Рязанской, Владимирской, Нижегородской, Тамбовской, Пензенской, Саратовской, Симбирской, Воронежской, Киевской»{24}.
Люди, стоявшие близко к деревне, писали: «Какое-то тревожное ожидание тяготеет над всеми… все признаки указывают в будущем, Поводимому недалеком, на страшный катаклизм»{25}. Чернышевский был хорошо подготовлен, чтобы сердцем и умом воспринять это нарастающее напряжение. Мы недаром подчеркнули выше упоминание историка о Саратовской губернии. Огни крестьянской войны загорались совсем близко от Чернышевского, и он — мы сейчас в этом Убедимся — хорошо знал и причины и формы этой надвигавшейся Войны.
В Саратове Чернышевский учительствовал и учился. Учительствовал — на взгляд начальства — скверно: рассказывал на уроках о Французской революции, на доске рисовал планы зала заседаний Конвента и распределения партий в нем. Сам же учился науке революции. На его рабочем столе лежали Штраус, Фейербах, «историки Французской революции, Фурье, обзоры событий 48-го года{26}. С остатками религиозных верований он уже покончил окончательно. «У него не было середины между верою, — рассказывает его тогдашний собеседник, — И Фейербахом. Сущность его воззрений в этом пункте можно выразить так: или верь, как указано, ибо в системе, установленной церковью, нельзя тронуть камешка, не поколебав всего здания, или совсем Be верь, пройдя трудный процесс мышленья»{27}. Вопросы революционного мировоззрения и, революционной тактики составляли обычные темы оживленных бесед в узеньком кружке, который сгруппировался в Саратове вокруг Чернышевского. События Великой французской революции, тактика жирондистов и якобинцев, террор Робеспьера служили предметом горячих споров. Чернышевский нападал на жирондистов, защищал Робеспьера и террор{28}. Так же горячо обсуждались события 1848 года, контрреволюционная роль в них славянства и России, пропаганда и деятельность Бакунина… Ко всяким славянофильским и панславистским мечтаниям Чернышевский относился резко отрицательно.
Кружок был узенький — пять-шесть человек: два молодых учителя, пара ссыльных поляков, Н. И. Костомаров, отбывавший в Саратове после Петропавловской крепости ссылку по делу Шевченко, Д. Л. Мордовцев. Все это были люди с путанными мозгами. Старые понятия и новые идеи лежали в них рядом, являя картину дикого совмещения умственного горизонта московских подьячих XVII века с мыслями, заимствованными у парижских радикалов 40-х годов. Лучшие из них застряли на том уровне, на котором находился Чернышевский в первые годы своей жизни в Петербурге и над которым он поднялся «трудным процессом мышления».
Но вот что характерно и существенно: все те члены этого кружка, которые умели держать перо в руках, неизменно тяготели к темам, связанным с широкими, низовыми, крестьянскими движениями. Костомаров в Саратове готовил и приготовил монографии о Стеньке Разине и хмельнинщине; Мордовцев писал о «гайдамачине» и «понизовой вольнице»; Белов интересовался московскими смутами конца XVII в.{29} Над этими людьми и над их темами тяготела атмосфера нарастающей крестьянской войны. Чернышевский был охвачен ею целиком и отдавался ей сознательно.
Именно здесь, в саратовской глуши, в начале 50-х годов, вооруженный уже достижениями европейской революционной мысли, пройдя искус сомнений и колебаний, он почувствовал неотрывность своей судьбы от волновавшегося вокруг крестьянского моря и связал, раз навсегда свою личную судьбу с судьбой русской крестьянской революции.
Именно в этой атмосфере были приняты решения, которые дали право впоследствии его соратнику-поэту сказать:
На говори: «Забыл он осторожность» —
. . . . .
Его судьба давно ему ясна.
В Саратове Чернышевский не только читал, учился и размышлял над книгами и жизнью. Ему было 24 года и он был влюблен. Ольга Сократовна Васильева, дочь местного врача, была красивая, живая, бойкая девушка, с душой и сердцем, плохо подогнанными под условия провинциального существования, «Цыганка» — звали ее местные матроны. Чернышевский полюбил ее. Это была страстная и необычайная любовь. В любви, как и в политике, Чернышевский был последователен и беспощаден… к себе.
О. С. Чернышевская в конце 1850 х годов
К моменту встречи с Ольгой Сократовной у Чернышевского были твердо выработанные представления о нормальных отношениях между мужчиной и женщиной, мужем и женой. Он недаром прошел через критику брака у Фурье и проповедь равноправия и свободы чувства у Жорж Занд. То, что он в этой области считал соответствующим идеалу человеческих отношений, он не склонен был ни относить в область идеального будущего, ни проповедывать другим, освобождая от соответствующих выводов себя.
Он был вообще невысокого мнения о правилах и понятиях, которыми руководствуются его современники в отношениях между собой. Он думал об этих людях так: «Они не предвидят, что будут казаться своим детям полуварварами, своим внукам — дикарями, своим правнукам — людьми, более похожими на орангутангов, чем на людей»{30}. Совершенно варварским, достойным обезьян, а не людей казалось ему положение в современном обществе женщины. «По моим понятиям, — говорил он любимой девушке, — женщина занимает недостойное место в семействе… Женщина должна быть равной мужчине. Но когда
