Собрание сочинений в 5 томах. Том 3 - Семен Бабаевский

Поцеловал Ванюшу в обе щеки. Ванюша, не мигая, смотрел на отца полными слез глазами. Игнат отвернулся. Не хотел, чтобы сын и Ольга увидели, как он ладонью смахнул слезу.

«Где ж тебя искать, у кого ты будешь? — спросила Ольга. — Может, Алеше понадобишься?» — «Сперва поживу у своего кунака. Звать его Анзор».

Он натянул на лоб папаху, голову плотнее замотал башлыком и вышел. Ольга стояла у окна и слышала, как звякнули стремена, как ветер смял звуки железа и стук копыт. Не зная, что делать, она взяла на руки испуганно и плачущего Ванюшу, вытерла ему слезы, раздела и уложила в свою постель. Потушила лампу. Метель не унималась. Посвистывала труба. Дети спали. Ольга сидела На кровати и караулила их сон.

Только через неделю заявился Холмов. Худой, грязный. Щеки ввалились, как у больного, заросли щетиной.

«Ой, Алеша, погляди на себя в зеркало! — всплеснула руками Ольга. — Или тебя там голодом морили? Да ты будто из гроба поднялся». — «Жилось-то не очень сладко, — сказал Холмов. — И недосыпал и недоедал. Но зато, Оля, какие успехи! — Глаза его заиграли блеском. — Пошли ново-троицкие казачки в колхозы! Ни одного кулака в станице не осталось. Путь для новой жизни очищен!»

Он взял Антона, подержал на руках, любовался им, целовал его и смеялся беспечным ребячьим смехом. Ольге сказал, что Антон и подрос и поумнел. Ольга смотрела на мужа, на его почерневшее от худобы лицо, радовалась вместе с ним и ждала, когда же он заметит сидевшего у печки племянника.

Только когда сели завтракать и Ольга посадила к столу Ванюшу, Алексей увидел его и спросил:

«А это чей малец?» — «Наш! Племянник Ванюша». — «Да неужели он? — удивился Алексей. — Игната сынок? Как же он к нам попал?»

Ольга рассказала, что заставило Игната привезти к ним Ванюшку.

«Он уехал в Кош-Хабль, — сказала Ольга. — К какому-то черкесу Анзору». — «Знаю Анзора. И что?» — «Сказал, что у Анзора поживет. Поезжай к нему, Алеша. Выручи брата из беды». — «Значит, сбежал? Не дался в руки? — Холмов смотрел на жену и не видел ее. — Говоришь, у Анзора укрылся? Да, отыскать его надо. И непременно! — Обратился к Ванюше: — Ну, а ты, герой, отчего так нелюдимо смотришь? Иди-ка ко мне на руки. Не дичись, не хмурься, Иван Холмов. Тебе-то в жизни пока еще ничто не угрожает. Вот отцу твоему приходится скрываться в горах. Это, брат, плохо».

Взял Ванюшу на руки. Тот сидел у Алексея на ноге, дулся, насупя белесые брови.

«Как быстро растут люди! — сказал он, ставя Ванюшу на ноги. — Не заметишь, как этот малец человеком станет. Построим для таких вот новую жизнь. Помянут ли добрым словом, когда вырастут? — И к Ольге: — Значит, ты уверена, что Игнат в Кош-Хабле?» — «Так он сказал, — ответила Ольга, убирая посуду. — Если в ауле не будет, значит, поехал к брату Кузьме. Прошу тебя, Алеша, разыщи Игната, помоги ему. Ну, какой из него кулак? Смешно! Твой брат — и кулак?» — «Оружие, говоришь, при нем было?» — «Под буркой». — «Еще, чего доброго, в банду махнет!»

Ночью Холмов рассказал жене о том, что в Ново-Троицкой создано три колхоза, что все имущество, даже куры, гуси, обобществлено. Семена к весеннему севу собраны сполна. И пожаловался, что устал, что не спал гряду пять ночей и что ему теперь бы отоспаться, но нужно ехать отыскивать Игната. Говорил сонно, глухо. Зевая, сказал, что завтра же возьмет в милиции верхового коня и поедет в Кош-Хабль, и тут же уснул. Спал неспокойно, во сне вскакивал, что-то кричал, кому-то грозил.

Из дома ушел рано, еще затемно. Ольге, сказал, что вернется к вечеру. Но прошло три дня, а Холмов не возвращался. Только на четвертые сутки приехал, и не один, а с Игнатом. Они оставили лошадей у порога и вошли в хату. У Игната руки связаны. Он остановился у дверей, наклонил голову, смотрел себе под ноги. На шее у Холмова темнел ремень, на нем повисла забинтованная до локтя рука. Пустой рукав полушубка был разорван и испачкан кровью. На испуганный взгляд жены Холмов ответил горькой улыбкой.

«Пустяк, — сказал он и взглянул на Игната. — Не тревожься, Оля. Кость пуля не задела». — «Кто это тебя, Алеша?» — «Вот родной брат подстрелил. — Холмов опять посмотрел на брата и странно усмехнулся. — Плохо, Игнат, целился. Ну, ничего, рана заживет. Выполнил твою просьбу, Оля. Спас брата от беды и от позора. И знаешь, где я его отыскал? Не у Анзора и не у Кузьмы. В Хумаринском ущелье довелось встретиться. В банду Игнат пробирался. Вот была бы история: мой брат — и бандюга! Хорошо, что дорогу вовремя преградили. Один я с ним не справился бы. — И к Игнату: — Ну что, Игнат, кулацкий дурман еще не выветрился из твоей головы?» — «Руки развяжи! Не убегу». — «Знаю, теперь не убежишь. Малость поостыл. — Холмов подошел к брату, развязал ему руки. — Эх, Игнат, Игнат, твоя ли дорога с Фортунатовым? Ты же советскую власть завоевывал с оружием в руках!» — «А эта власть теперь надо мной сгущается?» — «Не над тобой, а над теми, к кому ты повернулся!» — «Что со мной будешь делать?» — не глядя на брата, спросил Игнат. «Ничего, — ответил Холмов. — Пока поживи у меня, одумайся. Потом пойдем с тобой в милицию. С повинной».

Не слушая брата, Игнат подошел к кровати и долго, не отрываясь, смотрел на спавшего Ванюшу, и голова его со свалявшимися волосами все ниже и ниже клонилась к груди.

Ольга постелила Игнату на соломе возле теплой плиты. Не раздеваясь, он лег, укрылся буркой и захрапел.

«Трудно ему, — шепотом сказала Ольга, прикрывая одеялом плечо мужа и боясь потревожить его раненую руку. — Очень трудно». — «А мне, что же, легко?» — «И тебе тоже. Болит рука?» — «Побаливает. Завтра надо пойти на перевязку». — «Это что же получается, Алеша? — все так же шепотом говорила Ольга. — Брат в брата стреляет. А если бы попал в голову?» — «Время наше такое, Оля, — тоже тихо сказал Холмов. — В смертельном поединке сошлись классы. Тут, Оля, и сын пойдет на отца, и брат на брата».

«Помянут ли добрым словом, когда вырастут? — думала Ольга, наблюдая за полетом орлов. — Прошли, пролетели годочки… Тот Ванюша, которого мы тогда приютили, давно стал человеком взрослым, работает участковым милиционером. Поехать бы теперь дяде к племяннику, да и спросить: что думает Иван Холмов о жизни? Дядя тоже и постарел и характером переменился. Нет того прежнего Алеши Холмова. Время меняет людей».

Глава 10

Из дому Холмов вышел в хорошем настроении. Но как только подумал о том, что вот он идет к Медянниковой не как секретарь обкома, а как пенсионер, в нем заговорило ущемленное самолюбие, и он загрустил. В своей жизни ему давно уже не приходилось обращаться к людям с просьбой, а теперь вот пришлось. Давно уже привык к тому, что по своим житейским делам люди обращались к нему, и он свыкся с мыслью, что ему одному дано право рассматривать чужие просьбы и жалобы, принимать их или отклонять.

Его не радовали ни нарядная зелень приморского городка, ни синий простор моря, ни ласковое южное солнце. Он шел по набережной и сам себя уговаривал, что обижаться на свое положение нечего: в том, что он не подъедет к райкому на «Чайке», как, бывало, подъезжал, а подойдет, как подходят все, нет ничего ни зазорного, ни плохого. Ему казалось, что даже незнакомые ему люди, встречаясь с ним, своими одобрительными взглядами говорили: не печалься, Холмов! Радоваться надо, Холмов! Это же очень хорошо, когда убеленный сединами, поживший и познавший жизнь старый коммунист повидается и поговорит с молодым и неопытным в партийных делах секретарем райкома, который, надо полагать, нуждается в добром совете старших товарищей.

Набережная, засаженная эвкалиптами и кипарисами, тем временем привела к скалистому берегу. Берег высок и обрывист. Внизу желтела неширокая полоска отлично протертого и промытого песка. Море отдыхало, и волны, мелкие, совсем ослабевшие, лениво целовали песок.

Холмов поглядывал на одноэтажные, увитые виноградом, красивые домики, на спокойное море, а думал о предстоящей встрече с Медянниковой. Он не был с нею знаком — ее избрали секретарем Берегового райкома, когда Холмов уже ушел на пенсию. Но помнит, кто-то рассказывал ему о Медянниковой, хвалил ее, говорил, что она до этого была на комсомольской работе, молода и деловита. «Какая же она из себя, эта Медянникова? — думал Холмов. — Молода? Все мы были когда-то молодыми. Деловита? Но есть ли у нее именно та деловитость, какая была у меня, когда я в тридцать лет стал секретарем райкома? Жизнь, оказывается, повторяется. Когда-то, совсем еще безусым, не имея ни знаний, ни житейского опыта, я был секретарем Камышинского райкома, а теперь в том же положении молодого и неопытного работника находится Медянникова. Я свое, кажется, рано отслужил, так сказать, отвоевал, и Медянникова как бы заново повторяет мою жизнь. Интересно, увижу ли я в Медянниковой какие-то знакомые мне черты своего характера? Что было у меня тогда, в молодые годы? Энтузиазм? Идейная убежденность? Самопожертвование и отказ от личного благополучия? А может быть, у Медянниковой есть и то, что было у коммунистов старшего поколения, и то, что присуще нынешней молодежи, например, такое образование, какого многие мои сверстники не имели».