Америка о’кей - Джузеппе Д’Агата

Вместо этого я должен выкапывать, выуживать, извлекать на свет слова.

Без них в исторический момент не обойтись.

И только (о-о!) ненависть может служить ведром, способным поднять их из колодца моего мозга, моего интеллекта.

Слова.

От слов зависят победы и поражения.

— Послушай, старуха, что-то тут не так. Мы с Георгом не можем быть братьями — детьми одних и тех же родителей. Ты должна мне сказать правду, Маргарита, правду.

Я трясу старуху — ух! — за плечо, впившись в него хищными пальцами. Старуху мать.

— Хочешь правду — о’кей, — вздыхает она. — Каждый вечер я молюсь, чтобы ты сгинул. Навсегда. Да, да. Это и есть правда, несчастный!

Ох!

— Хороша мать! Вот мы и выяснили. Почти.

— Почему ты не смиришься, сын?

Сын!

Роковое слово (о-о!), которое ей ничего не стоит произнести.

Люди, вы же знаете. А? В споре важно использовать зацепку (у!), которую так или иначе дает спровоцированный нами собеседник (оппонент). К холодным доводам, приготовленным заранее и разложенным по полочкам, мы прибавляем горячие, рождающиеся в ходе разговора. Возникает цепная реакция, которую необходимо контролировать, дабы остановить, как только диалектический процесс сложится в нашу пользу. Продолжая спор, мы можем и проиграть: от малейшей ошибки могучее крыло разума (ах!) становится подбитым крылом.

— Не называй меня сыном. Надоело (о-о-о)! В этой идеальной — счастливой — замечательной Стране, где живет избранная часть человечества, я, единственный, с кем природа сыграла злую шутку, должен смириться?

Я мог бы произнести монолог моего Ричарда III (о-о!), но в этом нет необходимости. Я и так на высоте.

— Я должен смириться? Ни за что. Скажи (открой) мне правду: когда ты была беременна мною, кто-нибудь бил тебя в живот?

Ух!

— Да. Твой отец.

Ох!

У-у, у меня в душе открывается клапан, откуда бьет сноп ослепительного света, тотчас впитываемый (поглощаемый) грибом ядовитого пара, подозрительно напоминающим лицо моего отца.

У меня подгибаются (подкашиваются) ноги.

— Мало того, что он зачал меня хуже некуда, так он еще и на плод ополчился! Но за что? За что (о-о-о!)?

— Все было не так.

— Ненависть отца ко мне идет от его хромосом. За что? Я хочу знать, или я все здесь разнесу, учти.

— У твоего отца не было ненависти к тебе. Успокойся, Ричард, прошу тебя.

Я непременно — ооо! — должен поддерживать пламя ярости, жар болезненного (мучительного) любопытства. Ааа!

— Ты скажешь мне все. Все!

Я оседлал крылатого коня гнева. С его помощью я могу перенестись через стены и приземлиться в мрачном замке ненависти.

Маргарита отодвигает ногой серебряную (посеребренную) ложку, сползшую с мусорной кучи в проход на полу.

— Отвяжись. Я пошла к Георгу.

— Я старший. Должны же у меня остаться какие-то права.

Маргарита (ах!) отводит взгляд.

— Твой отец меня ударил. Со зла. Ты зачат не им.

А-а!

Э-э! Вот оно что! О-о!

Невозможно стать героем, избранным, не имея позади приключений, романтических историй или страшной тайны, которую нужно раскрыть, запутанного (у!) узла, который нужно распутать.

— Я знал, что мог родиться только от дьявола.

— Никаких дьяволов нет. Ты родился от европейца.

Браво, браво!

Отлично!

О’кей!

— От европейца? (Ай-ай-ай!) Кто он такой?

— Его уже нет.

— Убрали?

Маргарита показывает на обширную пеструю свалку, откуда начинается бездна центрального коллектора.

— Бросили туда, в эту мусорную кучу. Она была ниже, чем теперь, чуть выступала над полом.

Я представляю себе молекулы отцовского тела.

У-у, уже, наверно, атомы, подобные тем, в которые превратилось, оседая, столько прекрасного мусора. Ах, кто знает, быть может, теперь атомы моего настоящего отца достигли канализационного коллектора.

О-о-о, отец, родная кровь!

Я говорю:

— И не подумаю о нем плакать.

— Это был справедливый конец.

У, у моей матери сердце как у них, у моих сограждан. («Ну и страшила ты, Ричард! Если разрубить тебя на кусочки, а потом опять сложить, не наберется и четверти приличного человека».)

Твердые сердца, могучие.

Бьющиеся в каменной груди неизменно ровно.

У-У, удивительные сердца!

А еще Ричард кто? О-о, выродок!

— Этот человек работал во дворце. Садовником. Он очень любил цветы. Тогда еще тут был сад. Он стал ударять за мной.

— Он был красивый?

— Европеец. Не такой, как наши мужчины. Ему все время хотелось заниматься этим делом.

Ух ты!

— Не то что тебе.

— Однажды во время пустовки я ему уступила.

Собачая свадьба. В саду, на клумбе?

— Результаты налицо (ох!). Вот он, полюбуйтесь, плод несовместимых хромосом. Стало быть, твой муж пронюхал, но почему тогда он тебя пощадил? Ведь закон для всех один.

— Не знаю. Может, потому что я сама ему все рассказала. Твой отец еще не был у власти. Ты его не знаешь, он не такой, каким тебе кажется.

— Он никогда не подпускал меня к себе.

И я не могу — у! — сказать, что он не прав.

— Теперь ты все знаешь, бедняга. Что поделаешь! Пропусти, я должна идти к твоему брату.

— К моему брату. К Георгу. У него все в порядке. Он законный сын Маргариты и Эдуарда. (Ах!)

— Это верно.

— А почему не он любимец моего (ох!) отца? Ты знаешь, что Эдуард больше, чем нас, любит чужого человека?

— Иоанна.

— Аббата Бостонского. Юного невинного красавчика (ай-ай-ай!), только о нем и думает.

Люди-ииииии!

Неожиданно в голове складывается четкий план действий.

— Подожди, мать, я с тобой: хочу поздороваться с братом.

Она колеблется.

— Ты тоже идешь? Может, не стоит?

Я улыбаюсь — надо думать (ихихи), тошнотворно приторной улыбкой.

— Увидишь, брат обрадуется мне. Он возвращается победителем. Значит, у него хорошее настроение.

— Смотри сам.

Мы идем вместе.

Хоть она и старая, я с трудом поспеваю за ней. Наконец мне удается с ней поравняться.

Эхехе, я ей улыбаюсь.

Затем с размаху (ух ты!) толкаю ее.

Мать проваливается, даже не вскрикнув. Поглощенная великолепной грудой мусора.

Ах — эхехе.

Я ковыляю (волочусь) к трону. Сажусь спиной к нему, на пол.

Окидываю взглядом разноцветное море мусора. А! Слова, прежде чем я успеваю подобрать их, сами собой приливают к моим губам:

— Старая шлюха! Надеюсь, эта прорва мусора осядет вместе с тобой до центра земли и еще глубже, где сплошная сырость и темнота. Здесь никто не умеет плакать. Никто не станет оплакивать твое исчезновение. Если Эдуард, нарушив закон, решил тебя пощадить, я восстановил справедливость. Теперь моя здоровая половина преобладает над гнилой. Остается поглядеть, какая половина здоровая, какая гнилая. Вперед! Достойно отметим возвращение аббата Гаррисбергского. Моего брата Георга.

Но ой, что это мокрое у меня на щеках?

Ах, друзья, я плачу.

Это слезы. Я плачу. Я умею плакать. Охохохохох. Оох! Аах! Ээх!

Я (у-у-у) укалываю себе палец.

Появляется капелька крови. Я смешиваю ее (ойойой!) со своими скупыми слезами.

Пусть они будут кровавыми.

10

Я слышу их.

Их ликование, песни, музыку (ух, кто же мне, в конце концов, объяснит, что такое лютня?).

Я вынужден мобилизовать все свои силы, призвать все свое мужество. Чтобы появиться на людях, да еще при таком стечении народа, впервые с тех пор, как я стал взрослым. Мужчиной.

Но мой (у!) успех — если я добьюсь его — должен быть только открытым (публичным). Полный успех.

Ээх!

Ах!

Кто-то идет. В военном комбинезоне. Сейчас я покажусь.

Опля — я загораживаю ему дорогу.

Военный резко останавливается. Э-э-э, это же полковник Эней, его-то мне и надо.

— Аббат Йоркский? Ричард?

Э-хе-хе.

— Только не говори, что я тебя напугал, полковник Эней.

— А я и не говорю, раз такое дело.

— Храбрый воин. Бесстрашный воин. Ну как европейский поход?

— Детские игрушки, — отвечает он, раскачиваясь на сильных ногах. (Да, друзья, ничего не скажешь, отличный экземпляр.) — Фактически мы не видали врага. Плевое дело, раз такое дело.

Я вытягиваю шею, пытаясь заглянуть ему в лицо.

— О, значит, ты заслужил генеральский чин, мой дорогой полковник Эней.

По его квадратной — фи! — физиономии пробегает тень замешательства (беспокойства).

А?

— Видишь, Ричард, я про это думал, да не знаю, тяну ли на генерала.

А-а-а.

— Говоришь, думал?

— Ага, частенько, раз такое дело.

— Эй, Эней, думать предоставь другим. Значит, не хочешь быть генералом?

— Ясно хочу, раз такое дело.

(Паук плетет основательную паутину, у-у, еще какую!)

— Или ты предпочитаешь по-прежнему ходить в подчиненных у генерала Ахилла, а?

— Раз такое дело, генерал Ахилл был в Европе на высоте. Он командовал запуском ракет: ни единого промаха, раз такое дело.