Фрекен Смилла и её чувство снега - Питер Хёг

Мы стоим у грядки с зелеными морскими ежами, которые выглядят так, словно побывали под дождем из хлопчатобумажной ваты.

— Pilocereus Senilis, — говорит он.

Рядом несколько горшков с более мелкими, зелеными и фиолетовыми растениями.

— Мескалин. Даже в известных местах — скажем, в Ботаническом саду в Мехико, в музее кактусов Сезар Мандрик в Лансароте — их не больше, чем у меня. Маленький кусочек мозга — и тебе более чем достаточно. Больше ничего и не надо. Я здравомыслящий человек. Рационалист. Мы обследуем мозг. Отрезаем кусочек. После этого ассистент ставит черепную коробку на место и натягивает кожу. Ничего не заметно. Я тысячу раз видел мозг. Нет в нем ничего мистического. Все это чистая химия. Главное, чтобы было достаточно информации. Как вы думаете, почему он побежал на эту крышу?

Впервые у меня возникает желание дать честный ответ.

— Я думаю, что кто-то преследовал его.

Он качает головой.

— Обычно дети так далеко не убегают. Мои садятся и начинают орать. Или же замирают.

Однажды механик починил для Исайи старый велосипед. В Гренландии он никогда не ездил на велосипеде. Когда велосипед был готов, он сразу уехал. Механик нашел его на десятом километре шоссе Гаммель Кёге, он ехал с маленькими колесиками по бокам, чтобы не упасть, а на багажнике у него были бутерброды. Он ехал домой в Гренландию. Направление он знал, потому что Юлиана однажды лежала с белой горячкой в больнице Видовре.

С семи лет, когда я впервые приехала в Данию, и до тринадцати, когда я сдалась, я убегала больше раз, чем это запечатлелось в моей памяти. Два раза я добиралась до Гренландии, один раз до самого Туле. Все очень просто — надо прибиться к какой-нибудь семье, делая вид, что твоя мама сидит в пяти рядах от тебя в самолете или же стоит немного дальше в очереди. Мир полон небылиц о пропавших попугаях, персидских котах и французских бульдогах, которые чудесным образом нашли дорогу домой к маме и папе на Фрюденхольмс Алле. Это не идет ни в какое сравнение с теми расстояниями, которое преодолевали дети в поисках нормальной жизни.

Все это я могла бы попытаться объяснить Лагерманну. Но я этого не делаю.

Мы стоим в прихожей, среди сапог, чехлов от коньков, остатков провианта и других предметов, оставленных вооруженными силами.

— И что же теперь?

— Я ищу, — говорю я, — логическую связь, о которой вы говорили. Пока я не найду ее, не придет рождественское настроение.

— У вас нет какого-нибудь другого занятия?

Я не отвечаю. Неожиданно он спрятал все свои колючки. Когда он снова открывает рот, он уже больше не чертыхается.

— Я видел множество родственников, помешавшихся от горя. Множество самодеятельных сыщиков, которые думали, что могут сделать дело лучше, чем мы и полиция. Я выслушивал их предположения, видел их настойчивость и говорил себе, что всему этому я дам гарантию только на пять минут. В вашем случае я не так уверен…

Я пытаюсь изобразить улыбку в ответ на его оптимизм. Но утро еще слишком раннее, даже для меня.

Вместо этого я вдруг обнаруживаю, что, повернувшись, посылаю ему воздушный поцелуй. От одного растения пустыни другому.

Я не знаток автомобилей. Если бы меня спросили, я бы сказала, что все машины мира сего можно, пропустив через гидравлический пресс и запустив из стратосферы, спокойно отправить вращаться по орбите вокруг Марса. Конечно же, за исключением тех такси, которые должны быть в моем распоряжении, когда они мне потребуются.

Но я представляю себе, как выглядит «вольво 840». Последние годы фирма «Вольво» была спонсором Европейского турнира по гольфу, и компания использовала моего отца в нескольких рекламах, изображающих мужчин и женщин, добившихся международного признания. На одной фотографии он был запечатлен замахнувшимся для удара перед террасой гольф-клуба в Сёллерёде, а на другой он сидит в белом халате перед подносом с инструментами с таким выражением лица, как будто хочет сказать, что даже если вам надо сделать блокаду самого гипофиза, он в два счета вам это сделает. И на той и на другой фотографии он заставил их сфотографировать себя именно в таком ракурсе, в котором он похож на Пикассо в парике, а подпись под картинками гласила, кажется: «Люди, которые никогда не ошибаются». В течение трех месяцев эта реклама на автобусах и станциях железной дороги напоминала мне о том, что бы я могла добавить к этому тексту. А в моей голове навсегда запечатлелся неуклюжий и как будто съежившийся профиль «вольво 840».

Если перед самым восходом солнца повышается температура, как это случилось сегодня, иней на машине тает в последнюю очередь на крыше и над дворниками. Банальный факт, на который мало кто обращает внимание. Стоящая на Каббелаевай машина, на которой нет инея, либо потому что его счистили, либо потому что на ней недавно приехали, это синяя «вольво 840».

Наверняка можно придумать множество объяснений тому, что кто-то поставил здесь машину в двадцать минут восьмого. Но в данный момент я не могу придумать ни одного. Поэтому я иду к машине, наклоняюсь над радиатором и заглядываю внутрь через тонированное лобовое стекло. Сначала мне трудно дотянуться. Но, встав на колпак колеса, я оказываюсь вровень с водительским сиденьем. Там спит человек. Некоторое время я так стою, но он сидит без движения. Поэтому я в конце концов спускаюсь на землю и быстро иду по направлению к Брёнсхой Торв.

Сон — это важная вещь. Я бы сама была не прочь поспать еще несколько часов сегодня утром. Но я бы ни за что не стала это делать в «вольво» на Каббелаевай.

— Меня зовут Смилла Ясперсен.

— Доставка из магазина?

— Нет, Смилла Ясперсен.

Утверждение, что телефонные разговоры — это самый несовершенный способ общения на свете, не совсем верно. Дверные переговорные устройства на самом деле куда хуже. Чтобы соответствовать всему дому — высокому, серебристо-серому и роскошному, — оно здесь сделано из анодированного алюминия в форме раковины. К сожалению, оно также вобрало в себя шум океана, который теперь накладывается на разговор.

— Уборщица?

— Нет, — говорю я. — И не педикюрша. У меня к вам несколько вопросов о Криолитовом обществе.

Эльза Любинг на некоторое время замолкает. Такое можно позволить себе, когда стоишь с надлежащей стороны переговорного устройства. Там, где тепло и где находится кнопка, открывающая дверь.

— Это, право, не очень вовремя. Напишите или приходите в другой раз.

Она вешает трубку.

Отступив на шаг, я задираю голову. Дом стоит на отшибе, в самом конце Хайревай, в Птичьем квартале Фредериксберга. Дом высокий. Эльза Любинг живет на седьмом этаже. На балконе под ее квартирой фигурные чугунные решетки закрыты ящиками с цветами. Из списка жильцов становится ясно, что эти любители цветов — супруги Скоу. Я коротко и решительно нажимаю на кнопку.

— Да? — По голосу не меньше восьмидесяти.

— Доставка из цветочного магазина. У меня букет для Эльзы Любинг, живущей над вами, но ее нет дома. Вы не могли бы открыть мне дверь?

— К сожалению, у нас существует строгое правило не открывать дверь тем, кто пришел в другие квартиры.

Меня восхищают восьмидесятилетние люди, все еще придерживающиеся строгих правил.

— Фру Скоу, — говорю я. — Это орхидеи. Только что привезенные на самолете с Мадейры. Они чахнут здесь на морозе.

— Это ужасно!

— Отвратительно, — говорю я. — Но если вы легонько нажмете на маленькую кнопочку, они окажутся в тепле, там, где им и надлежит быть.

Она впускает меня.

Лифт выглядит так, что возникает желание просто покататься на нем вверх и вниз раз семь-восемь, чтобы насладиться маленьким плюшевым диванчиком, полированным палисандровым деревом, золотой решеткой и матовыми купидонами на стеклах, через которые можно видеть, как трос с противовесом погружается в ту глубину, из которой ты поднимаешься.

Дверь Эльзы Любинг закрыта. Внизу фру Скоу открыла свою дверь, чтобы послушать, не является ли рассказ об орхидеях прикрытием для быстрого рождественского изнасилования.

У меня в кармане среди разрозненных денежных купюр и писем из второго отдела университетской библиотеки о необходимости вернуть книгу лежит лист бумаги. Его я и бросаю в щель для писем. Потом мы с фру Скоу ждем.

Щель для писем на дверях медная, имя на табличке написано вручную, буквы белые с серым.

Дверь открывается. На пороге стоит Эльза Любинг.

Она не торопясь изучает меня.

— Да, — говорит она наконец, — ну и настойчивы же вы.

Она отходит в сторону. Я прохожу мимо нее. В квартиру.

Ее цвета — это цвета дома. Полированное серебро и свежие сливки. Она очень высокого роста, больше метра восьмидесяти, на ней длинное, простое белое платье. Ее волосы уложены в прическу, и несколько отдельных прядей падают каскадом блестящего металла на щеки. Никакой косметики, никаких духов и никаких украшений, кроме висящего на шее серебряного крестика. Ангел. Из тех, кому можно поручить охранять что-нибудь с огненным мечом.