Тибетский лабиринт (новая версия) - Константин Жемер

– Я рыбалку люблю…, – потупился Кобулов.

– Вот как? – притворно удивился нарком. – Что ж, поговорим о рыбалке. Мы с тобой насадили нашего профессора на крючок, привязали тонкую малозаметную, но очень прочную леску. Теперь этого червячка остаётся забросить к немцам…э…в водоём, и можно наслаждаться рыбалкой. Я ничего не забыл? Всё правильно сказал?

– Поплевать на червяка забыли, чтобы красавчик стал и рыбке понравился! – радостно рявкнул Кобулов.

– Точно! – вздёрнул вверх палец нарком. – Этим и займёмся, но позже, а сейчас пойдём, заслушаем доклад о мероприятиях по подготовке операции «Утка»[28]: наверное, товарищи Андрей[29] и Наумов[30] уже заждались.

– Выспаться бы, – мечтательно вздохнул Кобулов.

– Давай-давай, шевелись, на том свете выспишься! – отрезал нарком.

Глава 4

Как правильно подготовить лыжника

12 апреля 1939 года. Ближнее Подмосковье. Охраняемый объект НКВД СССР. Дача Л.П. Берия.

Крыжановский выныривает на поверхность и, отфыркиваясь, словно тюлень, лезет вон из купальни – по-другому эту огромную ванну не назовёшь. Пригожая горничная Зина подаёт ему мягкий восточный халат и бархатным контральто интересуется, где накрыть ужин – в каминном зале или на веранде. Герман выбирает веранду и, в ожидании ужина, раскрывает чёрную с зеленой окантовкой коробку «Герцеговины флор[31]». В животе бурчит, но не от голода, а оттого, что позволил себе съесть подряд четыре яблока из той замечательной корзины с фруктами, что выставлена на столике подле ванной комнаты. Крупные зрелые яблоки, терпкий виноград, фейхоа и абрикосы – невиданная роскошь в апреле.

Когда еще только въезжали на территорию правительственных дач, он почувствовал, что здесь – совсем другой мир, отличный и от того, в котором существуют его мансарда на Таганке и, уж тем более – от того, где подвал на Лубянке. Белоснежный дом располагался среди густого сосняка, у небольшого пруда с фонтаном. Особо же подчеркивал разницу с прежними двумя мирами самый умиротворяющий запах во вселенной – запах хвои, что пришел на смену казематному, бензиновому и всем прочим.

О прибытии гостя обслугу дачи видимо предупредили по телефону: несмотря на ранний час, подогретый завтрак ждал на столе, а папиросы и свежие номера газет – на прикроватной тумбочке в спальне. Водитель наркома сразу же уехал, но часа через полтора вернулся и привёз троих пассажиров, которые на поверку оказались портными.

Старший из троицы – благообразный старичок со старомодными бакенбардами, представившийся Ефимом Израилевичем, сразу приступил к делу. Скинув пиджак, под которым обнаружилась жилетка со множеством карманов, он энергично потёр руки и без обиняков выдал:

– Ну-с, молодой человек, мы вам такой костюмчик построим, что можно сразу в гроб ложиться – всё равно ничего лучше на этом свете носить не придётся.

А дальше высоченный профессор только успевал поворачиваться и вздымать руки – низкорослые портные порхали вокруг него подобно мотылькам у лампочки.

Сняв все мерки, Ефим Израилевич привычно поплевал на пальцы, чтобы избавиться от меловой пудры и уверенно объявил:

– Чтобы вы знали, к вечеру будет готово!

– Скажите, а как быть с верхней одеждой? – помявшись, спросил Герман. – У меня ведь ничего подходящего нет…

– Не извольте беспокоиться, – успокоил портной. – Лаврентий Павлович велел всё привезти, включая обувь и шляпу. Только имею предупредить – вещи, кроме костюма, будут немножко не штучные.

Герман нахмурился, пытаясь сообразить, что за понятие старик вкладывает в слово «штучные», а тот, по-своему истолковав гримасу собеседника, запричитал:

– Ай, молодой человек, дав мне такие мерки, разве ж можно так волноваться? Вы совершенно напрасно волнуетесь, мы так архитщательно подберём каждую вещь, что ни одна собака носу не подточит, чтобы потом иметь голос гавкать на всю Москву, что клиент вышел от старого Линакера не в штучном. Ни одна собака, шоб я так жил!

До обеда Герман спал, а когда горничная вызвала его к столу, в окно увидал приехавшего Берия.

Лаврентий Павлович теперь не производил впечатления щёголя – был он в серо-стальном плаще-реглане и натянутой на уши шляпе, а в руке нёс кожаный потрёпанный портфель – словом, вылитый конторский служащий. Рядом с наркомом вышагивал статный красавец заграничного вида. Выйдя навстречу, Герман обратил внимание, насколько усталый вид имеют приехавшие, и ему тотчас сделалось совестно за собственное невольное сибаритство.

– Герман Иванович, познакомьтесь, это – товарищ Наумов, он займётся вашими инструкциями, – тихо сказал Лаврентий Павлович, пока горничная помогала ему разоблачиться.

Красавец молча кивнул и обозначил губами улыбку, при этом отчётливо стал виден шрам на гладковыбритом подбородке. Шрам выглядел так, что никаких сомнений не оставалось: получен он в боях с врагами Родины[32].

Берия обедать не пожелал, а вместо этого удалился в сопровождении Зины и откуда-то из глубин дачи некоторое время заявлял о себе раскатистым басовитым смехом, к которому иногда присоединялось контральто горничной.

Крыжановский остался за столом наедине с Наумовым. Последний молча орудовал ножом и вилкой, периодически буравя сотрапезника колючим пронизывающим взглядом. Покончив с едой и изящно отерев рот салфеткой, Наумов, наконец, распечатал уста. Голос у него оказался стальным, отчего фразы выходили похожими на гвозди, что вколачивают непосредственно в голову…

…Герман тушит в пепельнице окурок и вольготно устраивается в шезлонге. Наумов сейчас преспокойно отсыпается в соседней комнате, но сказанное им совершенно не желает покидать память Крыжановского, очевидно, вознамерившись поселиться там навсегда...

…Во-первых, профессору пришлось усвоить, что все разговоры – как те, что велись ночью на Лубянке, так и нынешние, составляют гостайну, и за разглашение хотя бы одной фразы автоматически полагается соответствующий приговор, подлежащий исполнению на территории любого государства. Во-вторых, приступив к заданию, следует строжайшим образом выполнять полученные инструкции, иначе итог будет таким же, как при разглашении гостайны, только позаботится об этом уже не советская контрразведка, а немецкая. Радовало одно – инструкции оказались весьма просты, и уклониться от их выполнения представлялось делом весьма мудрёным. Всё, что требовалось – это попросить политического убежища в Германии, а далее плыть по течению и не отказываться от предложений, каковые могут воспоследовать. Особо подчёркивалась недопустимость любой самодеятельности.