Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу - Николай Чернышевский

– Если бы тут был посторонний человек, он умер бы со смеху, друг мой. Даже мне смешно, друг мой, как ни привыкла я к твоим странностям. Можно ли так горячиться из-за таких пустяков?

Волгин глубоко вздохнул. – Эх, голубочка. – Он грустно покачал головою и продолжал уже обыкновенным своим вялым тоном: – Возьми ты то, голубочка, что вот я хорош, а другие-то еще глупее. Что хорошего может выйти из этого?

– Ах, ты все печалишься об обществе, – хорошо, ты увидишь у меня, каково забывать мои приказания! – Говорила я тебе или нет, чтобы ты думал о жене и сыне, а не о всяких ваших глупостях, которые вы называете общественными вопросами? – Сам же ты говоришь мне, что это глупости, и думать о них нечего. Зачем же не слушаешься? – Знаешь ли, что я сделаю с тобою за это? – Мы с Володею и с Наташею поедем кататься на лодке, – вот я велю и тебе сесть с нами, и поедем.

– Ах, ты, голубочка, голубочка! – Это, ты думаешь, бог знает какая важность для меня? – Да я поеду с удовольствием. Уверяю, – храбро возразил Волгин.

– Хорошо, верю. Я тебя отучу огорчать меня твоими печалями о будущем. – Но, мой друг, в самом деле смешно, что ты так много думаешь о пустяках. Пусть себе живут, как им нравится. Пусть прежде поумнеют, хоть немножко, – тогда другое дело. А если общество так глупо, как ты говоришь, стоит ли горячиться?

– Само собою, не стоит, голубочка. – Волгин погрузился в размышление. – Разумеется, не стоит.

– Наташа! – Где вы с Володею? – Не слышит. – Позови ты, мой друг, – только не так громко, чтобы оглушить меня.

Волгин закричал с умеренностью, потом вздохнул. – Голубочка, ты хочешь послать их, чтобы старик шел с веслами в лодку? – Ты, в самом деле, возьми тоже и меня. Этот вечер я могу ничего не делать.

– Ах, мой друг, если бы я почаще слышала от тебя это! – Но теперь и буду слышать чаще, ты обещаешь.

– Теперь у меня будет много свободного времени, голубочка. – Но ты, пожалуйста, ласкай этого Левицкого, голубочка.

– Еще бы нет! – весело сказала Волгина. – Я убеждена: он стоит того, чтобы полюбить его и мне, когда он так понравился тебе.

Прошло с неделю или больше. У Волгина опять выбралось довольно свободное время. День опять был очень Хороший. Под вечер Волгина пошла гулять по набережной и взяла с собою мужа.

Тот край Петровского острова, хоть и одна из самых близких от города дачных местностей, хоть и одна из самых сухих на островах, был тогда, – вероятно, остается и теперь, – очень глухим местом. Между сотнею скромных или даже бедных дач было там тогда разве три-четыре барских, да и то не великолепного сорта, и, сколько помнится, чуть ли не все обветшалые, полуразваливающиеся. Одна такая, с обтерхавшимися претензиями на пышность, стояла на берегу Малой Невы, в сотне сажен от уютного дома, который занимали Волгины. Самый дом стоял в нескольких десятках шагов от набережной; на нее выходил садик, принадлежавший к нему.

– Наташи с Володею нет, – сказала Волгина, окинувши взглядом свой небольшой садик. – Должно быть, она унесла Володю на набережную. – А я не спросила тебя, мой друг: что ж ты не привез Левицкого?

– Да и я забыл сказать тебе, голубочка: он уехал к родным.

– По крайней мере ненадолго?

– Ненадолго, разумеется; месяца на полтора, много на два.

– И то неприятно.

– Разумеется, неприятно, голубочка; но удерживать было нельзя: четыре года не виделся с ними.

– Мне кажется, ты говорил, что у него нет близких родных, кроме маленьких брата и сестры или сестер, – что они все еще очень маленькие, что они воспитываются у какой-то двоюродной тетки, – так? – И мне кажется, ты не замечал в нем мысли ехать к ним в это лето? – По твоим словам, мне казалось, будто он не думал ехать: что ж это ему вдруг вздумалось? – Ты рассчитывал, что теперь же передашь ему часть своей работы, с нынешнего же месяца.

– Ну, так и быть, – сказал Волгин. – Все равно.

Нет, не все равно, мой друг: жить побольше на даче, это было бы хорошо для тебя. – Но куда же делась моя Наташа?

Они в это время вышли на набережную. Набережная, как обыкновенно, была почти пуста. Немногие гуляющие были все видны наперечет, далеко в обе стороны.

– Где бы ни была, к чаю сама отыщется, – сказал Волгин. – А Володя ужасно любит ее, должно быть, голубочка?

– «Должно быть!» – Хорош отец! – Конечно, больше, нежели тебя. – Впрочем, нельзя и давать его тебе в руки: так ловок! – Волгин воспользовался случаем залиться руладою, и жена засмеялась. – Она ласковая, кроткая; я очень довольна ею. И неглупая девочка: слушается, знает, что если останавливают ее, то для ее же пользы. Можно будет найти ей хорошего жениха: совершенно скромная девочка. Но – что такое? – Каково? – Волгина сдвинула брови и ускорила шаг. – Хвалю ее, что слушается, – а она… ах ты, глупая девчонка! – Я очень строго приказывала ей, чтобы она не смела ни слова говорить ни с кем на этой гадкой даче, – и вот вам умная девушка! – Уже подружилась с какою-то фавориткою мерзкого старичишки!

– Где же, голубочка, ты видишь ее? – сказал Волгин, прищуривая глаза, которые и в очках очень плохо видели вдаль. – А, точно! – Вижу, сквозь акации, – под сводиком ворот: так, ее платье, голубое.

– Ее платье! – Да знаешь ли ты хоть ее-то саму в лицо? – Я думаю, еще не успел заметить в полгода. И воображает, что помнит, в каком платье она! – У нее нет голубого платья. Вовсе нет и не было. Она та, которая в розовом. О, как же я побраню ее! – И мало того, что побраню: на целую неделю я посажу ее сидеть дома, – дальше нашего садика ни шагу!

– И это будет очень хорошо, голубочка. Ты больше брани ее, голубочка: нельзя, для ее же пользы. Уверяю тебя.

– Ни она, ни ты не можете пожаловаться, довольно браню вас обоих, – сказала Волгина, засмеявшись: – Достаточно забочусь о вашей пользе. – Но это что-то не так, друг мой, как я подумала: это не может быть какая-нибудь фаворитка.

Девушка в светло-голубом платье, говорившая с Наташею под ощипанным сводиком ворот из акаций у богатой полуобнищавшей дачи, шла навстречу Волгиным.

– Кто такая могла б она быть? – тихо заметила Волгина и шепнула мужу: – Когда подойдет, ты посмотри на нее хорошенько: привлекательное лицо, мой друг.

– Ну, вроде твоей Савеловой, – блондинка, должно быть, тоже?

– Савелова очаровательна, потому что красавица. Но это не то, мой друг: это привлекательное лицо; пожалуй, тоже красавица; но главное, выражение лица.

Девушка в светло-голубом платье, легкой, небогатой материи, без роскошной отделки, очень простого покроя, была блондинка лет семнадцати-восемнадцати, с русыми волосами нашего обыкновенного русого оттенка, не пепельного, не золотистого, не эффектного, но волосами густыми, прекрасными. Локоны их падали свободно; девушка несла свою соломенную шляпу в руке, приподнятой к Володе, на руках у Наташи продолжавшему играть лентами этой простенькой шляпы. – Даже сам Волгин, отличавшийся необычайным умением наблюдать и соображать, увидел и понял, что простота наряда молоденькой блондиночки стоит быть замеченной: на четверть ниже рук Наташи, державшей малютку, колебался очень маленький кружочек, сплошь сверкавший искрами, – конечно, часы этой девушки, угадал Волгин, крошечные часы, усыпанные брильянтами: вероятно, Володя играл этими часами прежде, – нежели вздумал предпочесть им ленты шляпы. Волгин, с неизменною своею основательностью, заключил, что девушка из богатого сословия, и одобрил ее за скромность. То и другое мнение совершенно подтвердилось, когда она подошла, и близорукий Волгин мог видеть все в подробности: точно, часы были крошечные и очень, очень дорогие, а на лице девушки не было ничего, подобного чванству.

Блондинка подошла к Волгиной непринужденно, даже смело, или, лучше сказать, доверчиво, но с легким румянцем маленького стыда, и попросила «не бранить Наташу»; Наташа очень испугалась, увидевши Лидию Васильевну, – Наташа сказала, что m-me Волгину зовут Лидия Васильевна; – Наташа вовсе не хотела ослушаться Лидию Васильевну, долго не подходила к изгороди из акаций; но она упросила Наташу перейти в тень, потому что надобно было снять шляпу для Володи, он непременно хотел теребить ленты, и надобно было уйти с солнца в тень, потому что от деревцов на набережной вовсе нет тени; она сама подошла к Наташе, – Наташа сидела вот у этого дерева, – Наташа не виновата… Но она видит, что Лидия Васильевна не сердится на Наташу. – Она- Илатонцева…

Мгновенно Волгин схватился пальцами за свою бороду. Впрочем, это было, по всей вероятности, необходимо для поддержания бороды, потому что Волгин споткнулся, но очень ловко поправился, кашлянув раза два, и опять пошел совершенно молодцом. – «В самом деле, что за важность? – сообразил он. – Илатонцева, то Илатонцева; какое мне дело? – Я ничего не знаю; да и она, вероятно, тоже. Он уехал с ее отцом, когда ее еще не было в Петербурге. Положим, очень легко может быть, что она упомянет о брате, о гувернере; но, я думаю, еще и не знает фамилию гувернера. Но пусть знает; пусть скажет; – что за важность? Фамилия-то слишком обыкновенная; Лидия Васильевна и не подумает. Но пусть Лидия Васильевна и спросит; могу сказать просто: не знаю; он мне сказал, что едет в деревню, – ну, я подумал: значит, к родным. Только. Что за важность?» – При способности Волгина делать соображения с быстротою молнии, натурально было ему споткнуться и кашлянуть раза два и еще натуральнее было, что после того он почувствовал себя как ни в чем не бывало: вывод был очень успокоителен, способность Волгина быть храбрым нимало не уступала его сообразительности.