Доктора флота - Баренбойм Евсей Львович

— Да, — глубокомысленно изрек Гриша, потирая свой широкий и плоский, как корабельный пайол, подбородок. — Один мудрец, кажется; Цицерон, сказал: «Кто пострадал, тот не забудет». — Гриша боялся сквозняков и постоянно тщательно закручивал заглушки иллюминаторов. Сейчас он тоже проверил, не дует ли, продолжал: — Другой мудрец говорил: «Совет подобен касторке. Его легко давать, но трудно принимать». Мой совет принять легко. Пойдем сегодня в Дом флота.

Алексей вспомнил маленький сад, жидкие малорослые березки, короткие аллеи, усыпанные красным толченым кирпичом, украшенные выцветшими портретами передовиков боевой и политической подготовки, немногочисленных девиц, за каждой из которых стайкой следовали в кильватер желающие познакомиться, набитый битком душный танцевальный зал.

— Нет, — сказал он, уже готовый забраться на свою верхнюю полку. Недавно он решил не терять времени зря и заняться самообразованием. Выписал в городской библиотеке книги по музыке: «Учебник элементарной теории музыки» Кашкина и Пузыревского, «1000 опер» Ангерта, «Биографии композиторов» Ильинского. — Лучше почитаю.

— Послушай, доктор, — рассердился обычно добродушный Карпейкин. — Мне до чертиков надоело смотреть на твою постную праведную рожу, просыпаться в шесть утра, когда ты, как слон, собираешься в санчасть. Я терпел все это только ради хорошего отношения к тебе. Но терпение кончилось. Не пойдешь со мной сейчас — завтра попрошу Щекотова перевести меня в другую каюту. Не веришь? Даю слово.

Алексей засмеялся.

— Черт с тобой, — сказал он. — Пойду. Хотя знаю наперед все, что там будет, до мельчайших подробностей.

Они сидели рядом в полупустой лодке юли-юли и молчали. О чем думал Карпейкин, Алексей не знал. Сам он думал о Лине. Мысли о ней, как наваждение, как бесконечный мучительный сон. Не приди к ней тогда Пашка, все могло быть иначе. Она жила б в снятой им частной комнатке на Голубинке с окном, выходящим на бухту Золотой Рог. В окно врывались бы дующие с океана ветры, пароходные гудки, звонки трамваев с Ленинской улицы. Он бы спешил к ней, всегда волнуясь, не обращая внимания на пургу или штормовой ветер. И Лина бежала бы к нему навстречу…

Сразу после окончания Академии он приехал в отпуск в село Титовку в сорока километрах от Лубен. Там у сестры отца теперь жили мать с Зоей. Транспорта до Титовки не было, пришлось по жаре идти пешком. Вскоре Алексей догнал старика — босого, в холщовых штанах, соломенном брыле, и они пошли вместе. В Титовку пришли только вечером.

Увидев его, мать заплакала. Она плакала теперь по любому поводу — и от радости, и от горя, плакала беззвучно, не вытирая слез. Она постарела за последние два года, глаза смотрели печально, в руках, как и прежде, она часто держала томик Блока, и Алексей подумал, что стихи для нее, как библия для верующего — мать черпает в них силу.

Спать она постелила ему в садочке под вишней, села в ногах и стала рассказывать, с какими мучениями, без вызова, только со справкой директора школы, они с Зоей добирались от Уила на Украину. Сначала Алексей слушал ее, мучительно борясь с усталостью, а потом уснул.

Он проснулся на рассвете, когда воздух по особому чист и прохладен, а каждый звук в нем чеканен и четок, словно брошенный на дно родника медный пятак. Мама по-прежнему, как и вечером, сидела на тюфяке, обхватив колени руками. Глаза ее были сухи.

— Знаешь, Алешенька, — сказала она, увидев, что сын проснулся. — Нет больше сил бороться за существование. Папа погиб. Ты далеко. Если б не Зоя, не стала бы жить. Но ее я обязана поставить на ноги…

Около дома появился секретарь сельсовета — бывший волжский бурлак, партизан, бритоголовый, похожий на Котовского. Он шел по улице в опорках, ночной рубахе навыпуск и кричал:

— Кондрат! Забор коло сельсовета почини! Мария! Давай на полив сада!

Алексей сел, обнял мать, сказал, гладя ее по черным волосам:

— Ничего, мама, самое страшное позади. Война кончилась. Все наладится. Еще много будет хорошего в жизни.

— Ладно, — сказала мать и вздохнула. — Будем надеяться.

А потом он познакомился с соседской дочерью Галей. От тех сумбурных трех недель в памяти остались тихие рассветы над молчаливой, словно еще не проснувшейся рекой, всплески рыб, длинные ветви ив, как бусы свисающие над водой, пряный запах подсыхающего сена, крупная луна над головой, горячие Галины руки, обвивающие его шею, и жадные губы…

В каюте над столом он повесил понравившееся ему изречение: «Жить — значит жечь себя огнем борьбы, исканий и тревог».

— Жги, жги себя огнем борьбы, — смеялся Гриша Карпейкин, прочитав изречение. — А я буду жить и радоваться.

Гриша действительно был частым посетителем ресторана «Тихоокеанец», обожал танцульки, имел много знакомых девиц.

Они подошли к Дому флота, потолкались у кассы и вошли в битком набитый танцующими зал. Радиола оглушительно громко играла танго.

По пути во Владивосток Алексей познакомился в поезде с Наташей. Она закончила Саратовский медицинский институт и ехала в распоряжение крайздравотдела. Наташа была миловидна, добра, сентиментальна. Треть ее чемодана занимали фотографии киноактрис и киноактеров. Она угощала Алексея из своих обширных, взятых из дома запасов, азартно играла в подкидного дурака, а когда становилось темно, уходила с ним целоваться в тамбур.

Узнав, что поезд на рассвете проехал Байкал, а Алексей не разбудил ее, она расстроилась, едва не расплакалась.

— Я так мечтала увидеть его, — говорила она, с трудом сдерживая слезы.

Сейчас Наташа танцевала с помощником командира плавбазы Витенькой Клыбой. При виде Алексея глаза ее радостно блеснули, щеки вспыхнули. Она остановилась и вместе с партнером подошла к нему.

— Ну, здравствуй, — сказала она, протягивая руку. — Я была уверена, что тебя нет во Владивостоке.

Наташа работала в краевой больнице, была довольна, получила комнату на двоих с подругой. Алексей проводил ее до самого дома, но заходить не стал.

— Поздно уже, — объяснил он. — Юли-юли перестанут ходить. А вокруг бухты шлепать десять километров.

— Важность великая, — сказала Наташа и покраснела. — У нас переночуешь. Я с подругой лягу, а тебе отдельно постелим.

Он бы с удовольствием остался, лишь бы не тащиться в эту надоевшую каюту. Давно хотелось встретить женщину, которая помогла бы ему забыть Лину. Между ними десять тысяч километров, все давно кончено и смешно еще на что-то надеяться. Но только не Наташа могла быть такой женщиной.

— Нет, — твердо сказал Алексей. — У меня чуть свет амбулаторный прием.

Трамваи уже не ходили. Он пробежал по Ленинской, спустился мимо рынка и стадиона «Авангард» вниз к Мальцевской переправе, увидел метрах в тридцати только что отошедшую юли-юли. Какая досада! Теперь почти час придется ждать лодку. Ночь была беззвездная, черная, ветреная. Над головой слышался шорох листвы, начал накрапывать дождь. Его холодные капли, падавшие на разгоряченное от бега лицо, напоминали о скором осеннем ненастье, штормах, близком походе на Север…

Нескольким тральщикам предстояло через Татарский пролив пройти в Охотское море, зайти в Магадан, а потом, обогнув Камчатку, подняться почти до бухты Провидения. Алексей давно ждал этого похода. Где, как не в океане, можно проверить, чего ты стоишь? Когда сквозь иллюминаторы доносился глухой гул ревущего ветра и за бортом творилось нечто невообразимое, он великолепно себя чувствовал. Качка не действовала на него. Он любил стоять на мостике корабля, обдаваемый тысячами брызг, подставляя лицо могучему океанскому ветру. В такие моменты радость переполняла его. Это была радость общения с океаном. Именно здесь рождалось ощущение своей молодости, здоровья, силы. Ощущение, что все еще впереди…

Внезапно из темноты выросла фигура шофера. Только теперь Алексей заметил и стоявший неподалеку «ханомаг».

— Я вас давно жду, товарищ лейтенант, — недовольно сказал шофер, избалованный, как все шоферы начальства, и позволявший себе вольное обращение со старшими по званию. — Меня начальник штаба сюда прислал. Надо срочно ехать к нему на квартиру.