Красный ветер - Петр Лебеденко

Однажды — это тоже было над Мадридом — Мартинес и Матьяш Сабо встретились с шестеркой немецких истребителей «хейнкель». На фюзеляже каждого из них — «символы», к которым немецкие летчики были всегда неравнодушны. Особенно Мартинесу и Матьяшу запомнилась тройка: черная обезьяна, зеленый с желтыми глазами крокодил и рысь, когтями огромных лап раздирающая оленя.

С первой же схватки и Мартинес и Матьяш поняли: они имеют дело с опытными летчиками, храбрости этим летчикам, видимо, занимать не надо, от боя никто из них не уклоняется, в атаку идут так, словно в любую минуту готовы применить таран.

Другая тройка — это также Мартинес и Матьяш определили сразу — без сомнения, зеленые юнцы. Каскадом замысловатых фигур они хотели показать искусство первоклассных летчиков, но фигуры эти были неуклюжи, топорны и, как потом говорил Матьяш, трусливы. «Они работали на зрителя, — говорил Матьяш, — на эффект, на воображение. Цирк с участием плохо натренированных акробатов-фокусников». Мартинес добавлял: «Матьяш все-таки не уловил главного — они в основном работали на „крокодила“, „обезьяну“ и „рысь“. Им необходимо было отвлечь наше внимание от этих хищников, они выполняли роль подсадных уток».

На такую гнилую приманку Мартинес, как ведущий, не клюнул. В душе он даже посмеялся: на каких болванов рассчитан спектакль? И, не обращая особенного внимания на «акробатов», сразу же пошел в атаку на ведущего тройки — зеленого «крокодила» с желтыми глазами. Справа его атаковала «обезьяна», но Мартинес видел: Матьяш с отличительной для него лихостью рванул свою «моску» навстречу «хейнкелю» и открыл по нему огонь. А «крокодил», на которого мчался Мартинес, не сворачивал. Летел лоб в лоб, и расстояние между ним и машиной Мартинеса сокращалось с бешеной скоростью. Мартинес вдруг почувствовал, каким тугим стал воздух, каким тяжким грузом он давит на каждую клетку его тела. Он давно уже привык к сумасшедшим перегрузкам, когда летчик испытывает ощущение, будто находится под гигантским прессом, который все сжимается и сжимается, и летчику кажется, что сейчас из пор брызнет кровь — из каждой поры по маленькой капельке крови, а потом мощный толчок ударит в виски, и сразу же потемнеет в глазах, точно наступила непроглядная ночь. А веки нальются свинцом, и нет сил их приподнять — они словно чужие, словно вышли из подчинения какого-то нервного центра, которому всегда повиновались…

Да, Мартинес давно уже привык к таким сумасшедшим перегрузкам, но это не означало, что теперь они на него не действуют и что он безболезненно их переносит. Если можно так сказать, Мартинес привык к ним психологически. Он считает их неизбежным фактором, обязательной деталью серьезного боя и встречает с готовностью человека, убежденного, что без этого не обойтись…

Немец на «хейнкеле» тоже, видимо, не в первый раз испытывал момент, когда приходится отрешиться от мысли, что тебе дано выдержать почти нечеловеческое напряжение. И тоже, конечно, знал: сейчас выйдет живым из боя тот, кто это нечеловеческое напряжение осилит, у кого окажутся крепче нервы и кто уже заранее подготовил себя и к победе, а если необходимо, — к гибели. Может быть, он в эту минуту интуитивно чувствовал, что его противник ему не уступит, но в то же время в нем теплилась искра надежды: нет-нет, человек всегда остается человеком, для него жизнь — это самое дорогое, все остальное преходящее, и тот, кто летит сейчас навстречу, наверняка думает только об одном, только об одном: избежать смерти… Правда, сам он об этом не думает, он загнал мысль о жизни и смерти в самый дальний угол сознания, но он — это же совсем другое дело, он считает себя не просто человеком, а сверхчеловеком, то, что доступно ему, недоступно другим: чем обладает он — простые смертные обладать не могут… Он выше человеческих слабостей, значит, он и сильнее… А кому не известна истина, что побеждает всегда сильнейший?!

И все же он не выдержал. Возможно, потому, что та самая мысль о жизни и смерти, которую он загнал в дальний угол своего сознания, вдруг оттуда вырвалась, вырвалась лишь всего на долю секунды, но стала причиной того, что он дрогнул. Кто-то, может быть, и не уловил бы его короткого колебания, однако Мартинес был именно тем человеком, проницательность которого всегда вызывала удивление. Если бы сейчас представилась возможность заглянуть в его слегка прищуренные глаза, в них можно было бы увидеть мимолетную улыбку — улыбку торжества…

В следующее мгновение Мартинес нажал на гашетку, и его пулеметная очередь разнесла фонарь «хейнкеля». Машина вначале как бы встала на дыбы, затем перевернулась через крыло и пошла к земле. Перед глазами Мартинеса мелькнула зеленая чешуя нарисованного крокодила и, словно потухшие, желтые его глаза.

И тут же Мартинес почувствовал, как по всему телу пробежал озноб. Это было запоздалое ощущение дохнувшей на него смерти, оно всегда приходило к нему в ту самую минуту, когда смертельная опасность оставалась уже позади. Это ощущение расслабляло его, оно было похоже на страх, на ужас, оно пугало Мартинеса непостижимой своей реальностью и неправдоподобием, хотя он не мог уразуметь, как эти два понятия могут сойтись в одном фокусе. Он ясно себе представлял, что не он своей пулеметной очередью разнес фонарь «хейнкеля», а немецкий летчик разнес кабину его машины; не «хейнкель», перевернувшись через крыло, пошел к земле, чтобы врезаться в нее и взорваться, а его истребитель крутится в штопоре, и не пройдет и нескольких секунд, как он, Мартинес, будет лежать, весь изуродованный, под его обломками.

«Какая чушь! — он заставил себя громко засмеяться, чтобы избавиться от внутреннего напряжения, чтобы изгнать вошедший в его существо запоздалый страх перед смертью. — Какая чушь!» И хотя смех у него получился неестественным — он словно насильно выталкивал горловые звуки, — все же ему стало легче. И, отыскав глазами Матьяша Сабо, расправившегося с «обезьяной» и теперь догоняющего последнего из тройки асов — «рысь», хотел было поспешить к нему на помощь, но вдруг увидел, как остальная тройка, на которую они с Матьяшем до сих пор не обращали внимания, атакует его сверху, открыв с дальней дистанции огонь из пулеметов.

«Акробаты вышли на арену, — вслух сказал Мартинес. — Антракт закончился». А Матьяш Сабо в это время расстреливал «хейнкель» с рысью на фюзеляже. По крайней мере, так ему казалось — «рысь» будто нарочно подставила под его удар хвост. Матьяш поймал его в сетку прицела и нажал на гашетку. Он ждал, что «хейнкель» сейчас вспыхнет или, на худой конец, свалится в штопор и понесется к земле.

Однако «рысь» продолжала лететь, а потом вдруг — переворот через крыло, петля — и Матьяш понял, что теперь уже он сам является прекрасной мишенью для немца.

«Фью! — присвистнул Матьяш. — Настоящая рысь! Сейчас наверняка выпустит когти…»

Немец действительно выпустил длинную трассу, однако Матьяш свечой ушел вверх, надеясь, что его противнику на «хейнкеле» такой маневр сделать не удастся, и тогда…

Он оглянулся назад и посмотрел вниз. И опять присвистнул: «Фью!..» Он всегда вот так присвистывал — чему-то удивляясь, чем-то восхищаясь, негодуя, радуясь. Сейчас его «фью» означало крайнюю озабоченность: он увидел, как на Мартинеса навалились сразу все «акробаты». И хотя Матьяш не сомневался, что Мартинес не только разгонит эту тройку, но и вгонит кого-нибудь из них в землю, все же решил на всякий случай прикрыть своего друга.

О «рыси» он не забыл, нет, на какое-то время, правда, он потерял ее из виду, однако «хейнкель» тут же дал о себе знать, снова выпустив по Матьяшу длинную очередь.

«Смотри-ка, — сказал Матьяш, — не унимается. Как это говорит Мартинес: „У голодной куме ужин на уме…“? Надо спросить у Мартинеса, кто такое есть кума? Медведь? Или волк?»

У него была привычка вслух разговаривать с самим собой — в полете вообще, в бою, порой в самых сложных ситуациях, часто казавшихся безвыходными. Разговаривать, присвистывать и даже смеяться. Смеялся в подобных случаях он не так, как Мартинес, — у него это было естественно, словно те жизненные силы, которые в нем таились, стремились вырваться наружу. И он их не сдерживал. Смертельная опасность, которой он подвергался, никогда не рождала в нем чувства обреченности или безысходности. «Я приехал в Испанию не для того, — говорил самому себе Матьяш, — чтобы какая-то фашистская сволочь расстреляла меня в воздухе или на земле. Я приехал сюда для того, чтобы своими руками расстрелять две-три дюжины фашистских сволочей. И я это сделаю. И обязательно вернусь на свою родину, встану перед могилой своего деда — великого патриота Венгрии, — встану и доложу: „Матьяш Сабо выполнил свой интернациональный долг… Фашисты там не прошли. Не пройдут и здесь…“».

Мартинес говорил: «Матьяш Сабо — оптимистический фаталист. Он верит только в жизнь. Смерть для него — пустой звук… — И добавлял: — Но если она к нему придет, Матьяш в последнюю минуту наверняка засмеется…»