Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2 - Анатолий Мордвинов

Он основательно познакомил своего воспитанника также и с английской литературой – от философа Бэкона до непревзойденного Шекспира и красивого поэта Байрона; познакомил не в узком смысле указаний на красоту их произведений, а как с постоянной необходимостью выработки в себе твердого, прямого характера и наивысшего напряжения чувства долга. Глубокое уважение и искренняя дружба привязывала к Cherles Heathy не только всех его августейших воспитанников, но и всех тех многочисленных людей, кто его знал. На его торжественных похоронах присутствовали в английской церкви не только громадное число всех его почитателей, но и вся находившаяся в Петербурге царская семья, проводившая его затем до места его последнего успокоения. Россия навсегда сохранит благодарную память об английском воспитателе ее императора» («The Times», Tuesday, December, 18.1900).

Многое из устных рассказов твоего дедушки не сохранилось в моей памяти, но о некоторых я невольно вспоминал не раз.

По его словам, ушедший от нас дорогой государь еще в детском возрасте отличался большею замкнутостью, задумчивостью не по годам и в этом отношении не походил на своих сверстников и братьев. Он был всегда очень застенчив, и трудно было узнать, о чем он задумывался. Был также необычайно упорен в своих мнениях, и разубедить его в них бывало нелегко. Даже мальчиком он почти никогда не горячился и никогда не терял самообладания.

«Бывало, во время крупной ссоры с братьями или товарищами детских игр, – рассказывал мне твой дед, – Николай Александрович, чтобы удержаться от резкого слова или движения, молча уходил в другую комнату, брался за книгу, и только успокоившись, возвращался к обидчикам и снова принимался за игру, как будто ничего и не было раньше».

Он был очень любознателен, прилежен, вызывая этим прилежанием добродушные насмешки других, и чрезвычайно увлекался чтением, в особенности историческим, проводя большую часть свободного времени за книгою. Любил также, чтобы ему читали, и сам отлично научился читать вслух.

«Однажды, – рассказывал Карл Иосифович, – мы читали с маленьким наследником один из эпизодов английской истории, где описывался въезд короля (King John), любившего простонародье и которому толпа восторженно кричала: «Да здравствует король народа». Глаза у мальчика так и заблистали; он весь покраснел от волнения и воскликнул: «Ах, вот я хотел бы быть таким!», но я сейчас же ему заметил: «Вы не должны быть государем одного лишь простого народа, для вас все классы населения должны быть равны, одинаково дороги и любимы…»

Это интимное желание быть любимым «многими», «всеми», по преимуществу простыми русскими людьми хотя и было запрятано у маленького Николая Александровича очень глубоко, все же чувствовалось ясно и впоследствии, когда он достиг зрелого возраста и стал императором.

Его простую, незлобивую, беспритязательную, глубоко верующую, застенчивую натуру тянуло более к бесхитростным людям с душою простого русского человека.

Во внутреннем мире крестьянства, составлявшего % его подданных, государь, видимо, искал все те черты, которые ему были с детства по душе и которые он так редко встречал в окружавшей его среде.

Это особенно теплое чувство к простому, просящему русскому народу мне приходилось неоднократно наблюдать во время многочисленных разговоров государя с крестьянами. Оно всегда проявлялось в особой, легко уловимой, задушевной интонации его голоса, в чутком выборе задаваемых вопросов, в высказываниях по окончании разговора, впечатлениях – неизменно доверчивых, всегда добродушно-ласкательных и заботливых. Эта одна из самых главных черт характера государя, почему-то совершенно забытая всеми его биографами, но столь необходимая для единения царя с подданными, замечалась, конечно, не одним мною, но у многих более опытных и недоверчиво настроенных придворных она вызывала к себе порою очень резкое осуждение. Мне самому, крепко связанному всем моим дорогим не с городом, а с деревней, – не менее часто, чем этим людям, приходилось разочаровываться в бескорыстной правдивости и искренности чувствительных излияний нашего русского крестьянства последних годов.

Но все эти довольно горькие разочарования своего опыта я относил лишь к естественным разочарованиям барина-помещика и старался не отождествлять их с отношениями населения русской деревни к своему царю: «Богу да царю неправды не скажешь», вспоминалась мне при этом русская поговорка, сделавшаяся излюбленной благодаря религиозному чувству нашей деревни.

Я убежден, что на такое отношение к нему надеялся и сам государь, и если в некоторых, известных мне единичных случаях и ему не пришлось избежать разочарований, то в неподдельность хороших чувств к своему царю общей массы русского крестьянства он крепко верил и был в этом, конечно, прав. Разнузданность во время смуты, когда его не стало, только резко подтвердила, каким незаменимым правителем и какой крепкой связью являлся для русского народа его царь, с отсутствием которого все в стране рушилось и все отвратительное даже у совестливых стало позволенным.

Эти же крепкую любовь к русскому народу и веру в него сохраняла до конца дней своих государыня. Почти каждое письмо, адресованное ею из сибирского заточения А. А. Вырубовой, об этом свидетельствует с искренностью поражающей, если вдуматься во все то жестокое и несправедливое, что обрушилось на нее с семьею в ее второй родине.

«Боже, как я свою родину люблю, со всеми ее недостатками! – говорится и в ее одном из ее самых последних писем. – Ближе и дороже она мне, чем многое, – ежедневно славлю Творца, что Он оставил нас здесь, а не отослал дальше. Ведь народ, душка, он силен и молод, как воск в руках. Плохие руки схватили – и тьма и анархия царствуют; но грядет царь славен – и спасет, подкрепит, умудрит сокрушаемый, обманутый народ…»3

Государя императора Николая Александровича, как я уже упомянул, – я знал давно – еще в ту пору, когда он был юным наследником, но знал сначала довольно поверхностно, как всякий гвардейский кавалерийский офицер, воспитанный рядом поколений в монархических традициях; затем встречался с ним уже ближе, в более простой обстановке, как единственный адъютант его брата, и, наконец, став за последние годы его личным флигель-адъютантом, принадлежал его ближайшей свите, узнал его возможно близко не только как императора моей Родины, но и просто как человека.

В другом месте моих записок, где я говорю о моей придворно-военной службе, я уже останавливался не раз на нравственных обликах моего государя и его семьи и подробностях их домашней жизни, какими они мне представлялись, в моих самых искренних о них суждениях. Здесь мне хочется лишь сказать о впечатлениях, вынесенных другими лицами и появившихся столь обильно в печати после революции. Я их прочел почти все, и все они за небольшим исключением (С. С. Ольденбург, П. П. Стремоухова, С. С. Фабрицкого), сознаюсь, меня не удовлетворяли. Суждения в них высказывались людьми или совсем не понимавшими государя, или недостаточно близко с ним соприкасавшимися. Многое там как будто бы похоже на правду, но все же не была сама правда, еще больше было предвзятого, порою даже злобного, основанного лишь на сплетнях и клевете тогдашнего столичного общества в целом его объеме. Именно отсюда начали исходить все те басни, вскоре овладевшие вниманием «интеллигенции» даже отдаленного захолустья и столь облегчившие заговорщикам их переворот. Правда, многие выдумки теперь уже документально отвергнуты, но заблуждения, вызванные ими, еще не исчезли бесследно. К ним слишком привыкли, в особенности за границей, чтобы от них смогли отказаться навсегда, и они могут, как бывало не раз, совершенно незаслуженно перейти и в историю.