Кью - Лютер Блиссет

Призрак, доставивший сюда эту монету.

Затем все происходит слишком быстро, слишком неожиданно, под ясным небом, отражающимся в брусчатке мостовой.

Крохотная площадь неожиданно оживает, даже в воздухе ощущается какое-то необычное возбуждение. Молодые здоровяки с искаженными гримасами ярости лицами, словно безумные, выбегают с противоположных сторон: камзолы Ни колотти против камзолов Кастеллани. Первые оскорбления, ругательства, несколько ударов, в воздухе уже мелькают палки, затем клубок из переплетенных между собой тел сошедших с ума людей заполняет всю сцену.

Человек без лица, ошеломленный, спиной к стене пытается выбраться через узенький переулок, идущий вдоль церкви Сан-Джованни.

Рядом с ним, словно из-под земли, возникает гигантское создание, подталкивающее его в этом направлении. Человек без лица отступает, потрясенный невероятным зрелищем — женщина, высотой метра в два, в шляпе, перегораживающей весь переулок, над которой возвышается высоченная прическа Медузы Горгоны, с белым лицом и глазами, подведенными ярко-синим. Окрашенные кармином соски направлены прямо ему в лицо. Высоченные цоколи… Она выступает на них, как на ходулях, и смеется.

Человек без лица больше не верит собственным глазам. Он разворачивается и пытается ускорить шаг в постоянно сужающемся переулке.

В конце его ждет парнишка. Он изо всех сил машет ему рукой: идите же, господин, идите сюда.

Парнишке десять лет, и он знает, что ему делать.

Человеку без лица не остается ничего иного, как направиться к этому сияющему водопаду золотистых кудрей. Когда он видит открывающуюся справа дверь, ведущую во тьму, возвращаться уже поздно. Прямо ему в мошонку упирается нож, который этот парнишка держит твердой рукой.

Человек без лица больше не верит своим глазам.

Его передают брату-сефарду: лезвие кинжала теперь упирается ему в горло. У этого мужчины тонкие и правильные черты лица, на котором играет какое-то подобие улыбки. Дверь закрывается у него за спиной. Человек без лица спускается по узкой лестнице в направлении слабого света факела. Он ощущает прогорклый запах плесени, сырость пробирает его до костей.

Верный друг сефарда накидывает ему на голову капюшон и завязывает руки за спиной. Никто не произносит ни слова.

Его усаживают на неустойчивую скамейку.

Человек без лица больше ничего не видит, он утрачивает чувство времени. Брат-сефард говорит, что ему надо подождать, объяснения обязательно последуют — но в надлежащий момент, никак не раньше. Затем вновь повисает молчание.

Целую вечность спустя раздаются три удара в дальнем конце подвала. Брат-сефард и его друг берут его под руки, поднимают и волокут куда-то по узкому проходу. Человек без лица не оказывает никакого сопротивления: ноги больше не слушаются его. Он чувствует покачивание лодки на воде. Его грузят в лодку.

Горбун опускает шест в воду и направляет лодку в окутанный тьмой лабиринт каналов.

Человеку в капюшоне неизвестно, какая участь его ожидает.

Сефарда ждут в убежище, особняке, выходящем на Сакка-делла-Мизерикордиа. Человека в капюшоне высаживают из лодки и сопровождают в дом. Быстрые спуски и подъемы по лестницам, и его усаживают в удобное кресло.

Сефард сидит напротив. Человек в капюшоне чувствует аромат сигары и видит слабый свет.

У сефарда — изысканные манеры, он умеет ясно излагать свои мысли. Он говорит, что досадное положение пленника сделает всякого, даже самого сильного из мужчин, неспособным предсказать свое ближайшее будущее. Если же в подобное положение попадает тот, кто привык распоряжаться судьбами других, нетрудно представить, насколько это ему неприятно. В любом случае кое-какая информация, которая поможет объяснить происходящее, без сомнения, немного облегчит камень у него на сердце.

Сефард говорит, что в Венеции необходимо соблюдать особую осторожность в выборе доносчиков. Что здесь, в Венеции, профессия доносчиков, возможно, самая распространенная после проституции, можно даже сказать, что она практически ничем не отличается от последней. В Венеции доносчики быстро меняют хозяев. Впрочем, шпиону нужны лишь приличный заработок и гарантии собственной безопасности; любой, кто предложит ему их, вправе пользоваться его услугами. Так что, вполне возможно, все теперешние неудобства являются лишь следствием скудной оплаты, предложенной инквизиторами, или же чрезмерной щедрости их врагов. И самое смешное во всем этом, что столь щедрая компенсация затрат за труды была предложена теми, кого постоянно обвиняют в скаредности и в жадности.

Человек в капюшоне слышит, как его собеседник расхаживает по кругу.

Несколько мгновений спустя голос раздается вновь. Он говорит, что доверяться непроверенным доносчикам, без сомнения, — беспечность, но и не только это. Еще большая глупость — не оставлять своим врагам путей к отступлению. Накидывать аркан на шею целой общины, обещая ее членам в ближайшем будущем лишь смерть и страдания, — это обязательно должно было вызвать самую непредсказуемую реакцию. Войны бывают не только религиозными, война — еще и изысканное искусство дипломатии, которое из нее вытекает. А уж в этом искусстве, к своему великому сожалению, евреи были вынуждены преуспеть. Если тебя окружают, тебе приходится вырабатывать стратегию выживания, перед лицом смерти приходится бороться.

Сефард заявляет, что им еще о многом предстоит поговорить, например, об этом турке, который бахвалится, что получает от них деньги за то, что шпионит в пользу султана. Но всему свое время. Потому что вначале, после нескольких часов отдыха, его ожидает новое путешествие.

Человека в капюшоне укладывают на жесткую кровать, и он проваливается в беспокойный сон.

Глава 41

Холодные лучи рассвета.

Я пристально изучаю невысокие пенистые волны лагуны, которые должны принести мне Поражение. Поставить меня перед его лицом.

Остров Сан-Микеле. Церковь, ограда, кладбище.

Дело всей жизни сконцентрировано всего в нескольких днях. Разыгрывается последняя партия, и никто не может предугадать ее исхода.

Любая потеря темпа может стать фатальной. Старого баптиста, зайца-еретика, Тициана, наконец-то выследили. Его охотник — в Венеции. Евреи угодили в капкан, из которого одна дорога — на эшафот.

Десятилетия интриг и наступлений, предательств и поражений, терзаний, страхов и мучений уничтожаются одним ударом. Пророки и царь на один роковой день; кардиналы, и папы, и новые папы; банкиры, князья, торговцы и предсказатели; интеллектуалы, художники, и шпионы, и советники, и сводники. Повсюду, но для всех — одна война. Они, и я среди них, были самыми счастливыми. Они воспользовались привилегией — сражаться в ней. Оборванцы или благородные, ублюдки или герои, бесчестные шпионы или защитники униженных, грязные наемники или пророки нового времени, они, объятые верой, сами выбирали поле боя, заставляли разгораться костры надежд и тщеславия. И на этом поле они встречали того, кто кромсал их тела, разрубая на куски; находили веру, предававшую их в последний момент; пламя, становившееся костром, на котором они горят сегодня. Они сами были виновны в превратностях собственной судьбы, как и в неизбежности собственной гибели. День за днем они наполняли чашу ядом, который в конце концов убьет их.

И все же мы должны просить прощения за слишком благосклонную к нам судьбу. Разработать последний план. Попытать счастья в этом финальном безумном выходе на сцену.

Ждать осталось не долго. Слабый свет рассвета начинает очерчивать надгробия и белые кресты, выстроившиеся боевыми рядами и тянущиеся к воде.

Колокольня Сан-Микеле нависает над плоским островом, вытянувшись к звездам, которые гаснут одна за другой. Ветер с моря горбатит мой шерстяной плащ, забравшись под него. Крайняя усталость ощущается во всем теле и в пульсирующей боли под правым глазом. Мое внимание приковано к каждой мелочи, малейшей детали — мне просто необходим перерыв после всех бесконечных бессонных ночей, проведенных бок о бок с Жуаном, когда мы планировали эту операцию в мельчайших подробностях. Вдали возвращаются лодки рыбаков, старающиеся держаться открытого моря, подальше от отмелей, которые образуются во время отлива. Первые чайки поднимаются в воздух или садятся на холодную воду.

Мне, наверное, следовало испытывать напряжение, возбуждение. Вместо этого я чувствую лишь усталость, ревматические боли и даже какую-то нерешительность. Возможно, в глубине души я даже не хотел узнать это. Я бы лучше сохранил подозрение, существовавшее у меня все эти годы. Перевернул бы страницу и начал бы не столь беспокойную историю, состоящую из мягких постелей и встреч с любимыми людьми. Уполз бы подальше от поля боя и наконец-то отдохнул.