Перебирая наши даты - Давид Самойлов

Но он существует также и как реальный деятель, и как поэт.

Говорить о нем как о типе легче, ибо он довольно полно представляет явление жизни. А индивидуальные черты его как бы расплываются и не складываются в личность. Видимо, возможен яркий тип, который не является яркой личностью.

Евтушенко — поэт массовый. Он легко возбудим и способен улавливать и запечатлевать в хлестких формулах токи общественного возбуждения, массового настроения, мысли, растворенные в атмосфере. К этому важному свойству присоединяется его артистизм, актерское обаяние и умение передавать свое возбуждение почти любой аудитории.

Он не умеет, а может быть, и не стремится познать истину в целом, ибо истинным ему кажется только его состояние. Но какие‑то части истины, проблески в туманах времени доступны и ему. И свои частные прозрения он переживает остро, с заразительной эмоциональностью. Эмоциональность Евтушенко сродни инфантилизму. Он, как дитя, путает причину со следствием. Как дитя, склонен к быстрой смене настроений. Но вместе с тем в действиях и стихах его если и есть испорченность, то нет умысла, нет сознательного стремления совершить зло, свойственного развращенному уму взрослого.

Заразительный стих Евтушенко почти всегда лишен чувства композиции, высшего свойства зрелой поэзии, ибо весь он как характер и как поэт «не готов», не завершен.

Остросовременным делает Евтушенко его «чувство системы» и его принадлежности к ней. Ему кажется, что он принадлежит современности, потому что изображает ее предметный мир, выражает ее конфликты, воплощает ее вкусы. На самом деле он принадлежит всего лишь системе, выражает и отражает ее, ибо не способен постичь истинный смысл современного движения, глубину конфликтов и разнобой вкусов.

Но принадлежа системе, он принадлежит к наименее отмершей ее части, к той части, из которой может отпочковаться нечто другое. Он и Хрущев стоят на разных полюсах системы и, одинаково к ней привязанные, по — разному ее выражают, лишь изредка сходясь, как две крайности. Политический выразитель системы не мог понять поэтического ее выразителя.

Главная черта сходства Хрущева и Евтушенко состоит в том, что оба они романтики. Они оба формулируют ретроспективный идеал (Хрущев — «возврат», Евтушенко — романтику гражданской войны и первых лет революции). Но идеал этот в обоих случаях — отговорка. Роднит их идеалистическое представление о возможности исправить систему и превратить ее (по Хрущеву) в патриархально — административный рай или (по Евтушенко) в салон современного вкуса. Тут‑то, в вопросах вкуса, в вопросах формы они не могут понять друг друга.

Как более молодой, Евтушенко стремится не только узнать истину о мире в тех пределах, в каких способен, но и стремится утвердить новые, современные формы жизни, утвердить современный вкус.

Положительные идеи рождаются медленнее и труднее, чем вкусы. И в наше время вкус нового поколения формируется раньше, чем идеи. В некоторые времена вкусы заменяют идеи и, может быть, стимулирую! их рождение.

Евтушенко, не сформулировав нового содержания, явился одним из самых эмоциональных проповедников нового вкуса и много сделал для его утверждения. Как проповедник нового вкуса он привлек к себе внимание и любовь целого поколения молодежи, стал его знаменем и чем‑то вроде идеолога.

Хрущев всерьез принял борьбу вкусов за борьбу идей. Стойт вспомнить смехотворную кампанию борьбы с узкими брюками и пестрыми рубахами, которыми всерьез занималась наша идеологическая пропаганда. Пропаганда дискредитированного в глазах общества официального вкуса вызвала ответную реакцию. Молодежь стала бороться за свой вкус.

Начался «бунт формы», одним из лидеров которого стал Евтушенко. Спор шел о формах. Хрущев полагал, что следует вернуть старые формы, он с трудом вспоминал обрывки доморощенных стихов, застрявших в его памяти. Молодые, находясь еще в самом начале пробуждения сознания, едва оправившись от тяжести сброшенных предрассудков, хотели хотя бы новых форм жизни и искусства, чтобы хотя бы физически ощутить новую общественную атмосферу. Хрущев не понял, что новые формы могут прикрыть внутреннюю бессодержательность хрущевизма. Он объявил идейную борьбу новому поколению.

Знаменитая статья Лифшица о модернизме была запоздалым обоснованием хрущевского взгляда на искусство. В ней слишком жестоко и зло разоблачались недостатки «позиции молодых». Статья была плохо понята и яростно, хотя и дурно, раскритикована либералами.

Евтушенко сумел вынести борьбу на эстраду, привлечь к поэзии массовый интерес молодежи. В этом его гражданское значение. Он искренно верил, что борется со злом. Он никогда не защищал дурное, он лишь останавливался на полдороге. Но и полпути к правде — немалая дистанция в наше время.

Евтушенко и его поколение сделали в целом огромное дело. Они вернули поэзии значение общественного явления. Сотни тысяч людей стали читать стихи.

Правда, «молодые» не сумели научить народ читать хорошие стихи. Вслед за Евтушенко, Вознесенским и Ахмадулиной на эстраду вышли Асадов, Фирсов и иже с ними. Но этот факт не должен служить к умалению заслуг Евтушенко. Здесь сыграла роль незрелость общества и естественная пестрота тенденций. Евтушенко привлек внимание к стихам вообще, ибо не являлся представителем идеи, но лишь представителем вкуса. Он давал расплывчатые нравственно — политические оценки, а не утверждал определенный круг воззрений. Футуристы, придя на эстраду, сбрасывали с парохода современности все, что не соответствовало их вкусам и взглядам. Евтушенковцы, того не желая, прокладывали сходни на пароход современности всей портовой швали.

Сам Евтушенко безусловно талантливый поэт. Недостатки его таланта выражены в недостатках его жизненной позиции. Он талант эклектический. Его учителя — Мартынов, Слуцкий, Пастернак, отчасти Сельвинский и Кирсанов. От большинства своих учителей он усвоил идею, что черты творческой индивидуальности прежде всего выражаются в форме. Его восприимчивость привела к выработке свежей и чрезвычайно удобной для подражания поэтической интонации, в образовании которой немалую роль сыграли рифма и редкие вариации размеров.

Забравшаяся на его пароход шушера растащила почти весь его поэтический багаж. У Евтушенко больше подражателей, чем у любого поэта после Маяковского и Блока.

В популяризации Евтушенко немалую роль сыграла наша официальная печать. Она порой загоняла этого ортодоксального поэта в самиздат, придавая ему ореол пострадавшего от политических гонений. На самом деле никто меньше не пострадал от этих гонений. Чувство принадлежности к системе всегда выручало Евтушенко. Его необычайное тщеславие снабжено верными датчиками пределов дозволенного.