Вопросы жизни Дневник старого врача - Николай Пирогов

Помню, например, такого рода проказу. Жил — был в Дерпте университетский берейтор [224] Дау, а у него был сын, видный парень, хорошо объезжавший лошадей, но непозволительно глупый. Чтобы характеризовать его глупость, стоит рассказать только такого рода пассаж. Дау услыхал однажды, что студент по имени Фрей, влюбившийся в одну девушку, сделал ей предложение в таком виде: «Willst du Frei werden, oder frei bleiben?» [225]. Это очень понравилось Дау, и он, по совету Анке, написал и своей возлюбленной: «Willst du Day werden, oder Day bleiben?»

Вот между этим — то смертным и Анке вспыхивает война, разумеется, придуманная самим же Анке. Подговоренные товарищи убеждают Дау, что он не должен сносить обиды такого проходимца, как Анке, и должен непременно с ним стреляться, если хочет остаться благородным человеком. Наконец, Дау решается на пистолетную дуэль, отдавшись совершенно в распоряжение подговоренных секундантов. Дау, как обиженный, должен стрелять первый. Пистолет его, конечно, зарядили не пулею. Дау стреляет. Анке падает и кричит, что он тяжело ранен. Друзья подбегают, раздевают. О, чудо! Прострелен боковой карман в штанах; в кармане — табакерка Анке с табаком, в табакерке — пуля. Дау так и ахнул от радости, что так счастливо и так метко выстрелил.

В другом роде оригинал между старыми студентами в Дерпте, но так же, как и Анке, неудобозабываемый, был Жако, или Иоко, Кизерицкий. Студенческий тип, представлявшийся Кизерицким, уже вымер давно. Даже и в то время этот тип встречался только на сцене. Помню, в Берлине, в одной немецкой пьесе, известный актер Шнейдер (фаворит государя Николая Павловича) неподражаемо изобразил этот тип.

В длинных ботфортах (Kanonen — Stiefel)(Сапоги — пушки (нем.)) со шпорами, в крагене (студенческий плащ), в студенческой корпорационной шапке на маковке, с длинным чубуком в зубах, студент — романтик прохаживается журавлиным шагом по сцене и декламирует каким — то замогильным голосом из Шекспира: «Sein oder nicht sein» [226].

Иоко Кизерицкий был в этом роде. Это был студенческий ДонКихот, хотя и не высокий ростом, как Дон — Кихот, но так же, как он, истощенный, сухой, всегда серьезный и нахмуренный, в крагене, ботфортах, шапочке на маковке; Кизерицкий таял только пред дамами, сочинял им стихи и однажды издал целую книжку своих стихотворений с посвящением: «Rosen und Lilien, gewidmet von Kieseritzky»3.

Иоко являлся всегда в трауре на улицах в дни кончины Вашингтона и Боливара. На вопрос, по ком это надел траур, Иоко принимал величественную позу, возводил глаза к небу и торжественно провозглашал: «Сегодня день кончины великого сына свободы!»

В то время в Дерпте не существовал еще 5–летний срок для окончания курса наук в университете, и я застал еще многих, так называемых bemooste Haupter4, — сиречь, мхом обросших голов. Мне показывали одного, сын крестника которого оканчивал уже курс, а крестный папенька отца все еще числился между студентами.

Другого я знал, предобрейшую душу и вовсе не глупого человека, вступившего в университет года за четыре до нашего прибытия в Дерпт и уехавшего с кучкою детей; он держал уже у меня экзамен на лекаря, когда я поступил на профессорскую кафедру в Дерпте. Между старыми студентами пользовался также известностью и специфик — Шульц. Никогда я не видел человека более похожего на птицу, как Шульца — специ — фика: длинный, заостренный нос, узкий череп, короткое туловище, длинная шея, длиннейшие, как шесты, ноги, походка журавлиная, студенческий костюм.

— Шульц! Сколько вам лет? — был постоянный вопрос знакомых и незнакомых.

— Тридцать два года, если не считать четыре года, проведенные в приготовлении пилюль и порошков, — был постоянный ответ Шульца — специфика.

Бедненький, сидел, сидел, ходил, ходил по лекциям в университет, да так и не кончил курса; чрез 20 с лишком лет я встретил его учителем немецкого языка в одной школе киевского учебного округа.

Свободная провинциальная жизнь того времени и корпоративное устройство дерптского студенчества придавали ему особое значение. И университетское начальство, и городское общество сознавали это значение, и в своих отношениях к студенчеству держали себя весьма осторожно, соблюдали деликатность в обращении с студентами и не допускали ни малейших экивоков в отношении к чести и достоинству студенчества.

Даже трактирщики и купцы не позволяли себе большой требовательности, в уплате долгов, опасаясь студенческой анафемы — Verschiess'a (Бойкота (нем.)). Вероятно, незнакомый хорошо с тем настроением или просто слишком понадеявшись на свою наглость, Фаддей Булгарин попал однажды в большой просак. Булгарин владел возле самого города мызою (дачею) Карловом, и проживал там по целым месяцам с своею женою и знаменитою «тантою». Я нередко встречал его у Мойера. Булгарин старался всюду проникнуть и со всеми познакомиться, фраппируя [227] каждого своею развязностью, походившею на наглость. Во время годовой ярмарки он ходил по лавкам заезжих петербургских и московских купцов, и когда они не уступали в цене, то грозил им во всеуслышание, что разругает их в «Северной пчеле».

Сошедшись в первый раз (это было в моем присутствии) с какими — то немцами, он уверял их, что то, что русскому здорово, немцу — смерть, и в доказательство приводил пример, как один объевшийся солдат удивил немцев в Лейпциге. Все думали, что он помрет, объевшись, и все рты разинули от удивления, когда он в их же присутствии испражнился в количестве, по объему и весу никем из присутствовавших невиданном и неслыханном.

Словом, Фаддей Венедиктович и в Дерпте не скрывал своего таланта. Однажды, за приглашенным обедом у помещика Липгардта, в присутствии многих гостей и между прочими одного студента, Булгарин, подгуляв, начал подсмеиваться над профессорами и университетскими порядками. Студент передал потом этот разговор, конфузивший его за обедом, своим товарищам. Поднялась буря в стакане воды. Начались корпоративные совещания о том, как защитить поруганное публично Фаддеем достоинство университета и студенчества. Порешили преподнести Булгарину в Карлове кошачий концерт. С лишком 600 студентов с горшками, плошками, тазами и разною посудою потянулись процес — сиею из города в Карлово, выстроились перед домом и, прежде чем начать концерт, послали депутатов к Булгарину с объяснением всего дела и требованием, чтобы он во избежание неприятностей кошачьего концерта вышел к студентам и извинился в своем поступке. Булгарин, как и следовало ожидать от него, не на шутку струсил, но, чтобы уже не совсем замарать польский гонор, вышел к студентам с трубкою в руках и начал говорить, не снимая шапки, не поздровавшись. «Mutze herunter! Шапку долой!» — послышалось из толпы.